Платоновское философское общество
Plato
О нас
Академии
Конференции
Летние школы
Научные проекты
Диссертации
Тексты платоников
Исследования по платонизму
Справочные издания
Партнеры

МОО «Платоновское философское общество»

akaδhmeia
материлы и исследования по истории платонизма. выпуск 3

из истории европейского платонизма.
статьи и исследования



Т. РОБИНСОН

ПЛАТОН, ЭЙНШТЕЙН И ТОРЖЕСТВО
КОСМОЛОГИЧЕСКОГО ВООБРАЖЕНИЯ


Позвольте мне начать с кратких тезисов этой статьи.

1. Описание возникновения Космоса в «Тимее» не является мифом, но и не есть нечто отличное от него; разъясняя термины «образ мифоса» (eikos mythos) или «образ логоса» (eikos logos), Платон имеет в виду, что при описании начала мира они есть фактически одно и то же.

2. Среди деталей этого описания наиболее значительными и поразительными являются следующие:

а) мир возник во времени в тот момент времени, когда началось само время;

б) различные модели длительности могут различаться космологически, а именно вечность (eternity), извечность (sempiternity), постоянство (everlastigness) и время (time);

в) пространство – это бытие, характеризующееся движением и протяженностью.

3. В мифе из диалога «Политик» он повторяет практически те же самые положения, добавляя кажущуюся причудливой идею о том, что циклическое движение Вселенной периодически воспроизводит себя, так что при этом она какое-то время вращается в противоположном направлении.

4. Несмотря на значительные различия в деталях, есть замечательное сходство между платоновским описанием начала мира и теми, что отстаиваются в современной космологии.

5. То, что разделяется Платоном и современным мышлением, я называю, из-за отсутствия общепринятого термина, «космологическим воображением» (cosmological imaginativeness).

214

Начнем с диалога «Тимей». Применяемая методология имеет здесь принципиальное значение, поскольку до сих пор большинство интерпретаторов соглашались с тем, что описание начала Вселенной, занимающее значительное место в диалоге, является чисто мифическим, и что Платон фактически полагал не то, что чувственно воспринимаемый мир был создан во времени, но то, что он существовал и будет существовать вечно. Несмотря на количество и авторитетность этих интерпретаций, я считаю, в них заключена по сути серьезная ошибка, основанная на неправильном понимании центральных выражений «eikos mythos» и «eikos logos», с помощью которых Платон характеризует свое понимание. Попытаемся объяснить, что имеется в виду.

Хотя бесспорно то, что слово «mythos» в современных языках может и иногда действительно означает нечто вроде мифа («myth»), но во многих случаях оно может использоваться в более широком значении. Ввиду этого я полагаю, что наилучшим руководством в интерпретации будет непосредственное понимание слова в том контексте, где оно используется. К счастью для нас, Платон ясно указывает, в каком значении он использует фразу, параллельно употребляя фразу eikos logos в совершенно идентичном смысле, излагая свое учение о происхождении Космоса. Действительно, он использует эту параллельную фразу гораздо чаще, чем словосочетание eikos mythos (последнее встречается во всем диалоге три раза, в то время как его дубликат или аналог –  около пятнадцати раз). Каждый специалист по греческому языку знает, что слово mythos означает в широком смысле некое рассмотрение или повествование, а слово logos, напротив, трактуется в своем прямом значении как суждение, описание, утверждение или объяснение, и никогда не используется в греческом языке в значении мифа, имея в виду принятое комментаторами «Тимея» толкование мифа как некоего рода объяснения, где утверждается P, но подразумевается не-Р. Ввиду этого и по причине того, что в «Тимее» слова logos и mythos используются равнозначно и взаимозаменяемо в качестве объяснения космических начал, я заключаю, что Платон убеждает нас поверить, что его logos/mythos является правдоподобным объяснением, а не правдоподобным (читай: неправдоподобным) мифом.

Сильный аргумент в пользу этого, как нам кажется, может быть найден во фрагменте 27d этого диалога, аргумент, понятый неправильно, большинством интерпретаторов и рассматриваемый ими –  парадоксально –  как доказательство, а то, что следует из него – прямое описание мировых начал, –  как нечто фактически мифическое. В этом фрагменте Платон дает наброски метафизических и эпистемологических принципов, на которых он собирается основывать свое

215

космологическое объяснение. Он начинает аргументацию, явная цель которой доказать, что чувственный мир имел начало во времени, с различия, известного из текста «Государства», между тем, что существует вечно и никогда не возникает (т. е. идеи), и тем, что возникает, но никогда актуально не существует (т. е. чувственно воспринимаемые вещи). На основе этого различения Платон продолжает строить доказательную аргументацию с большой четкостью следующим образом.

То, что характеризует чувственный объект, –  это видимость, осязаемость и размерность.

Но Вселенная –  видима, осязаема и обладает размерностью.

Следовательно, Вселенная есть также чувственный объект.

Но все чувственные объекты возникают во времени, причиной чему выступают не они сами.

Следовательно, Вселенная возникла (во времени) благодаря иной, чем она, вечной причинной силе.

На наш взгляд, существует серьезная проблема в этой аргументации, содержащей возможную ошибку в композиции, что мы сможем обсудить позднее. Сейчас же

сконцентрируемся на проблеме, вызванной иной интерпретацией, принятой большинством, –  проблеме метафизического различия, с которого начинается аргументация. Интерпретируя присутствующее в целом ряде рукописей наречие «aei» в значении «всегда», «вечно», «постоянно», «неизменно», толкователи видят различие не между вечной идеей и возникающей чувственной вещью, а между миром идей, существующим в вечном состоянии устойчивости и, конечно, неизменности, и вечно неустойчивым и изменчивым миром чувственных вещей. Этой интерпретации, по нашему мнению, следует противопоставить иную, несмотря на то, что она адекватно проясняет платоновскую метафизику, детально разработанную в ранних диалогах «Федон» и «Государство». Наши доводы двусторонни: во-первых, филологическая аргументация влечет за собой поверхностное понимание, чреватое опасностью ошибки; во-вторых, более содержательно, некорректно приписывать Платону вывод, не вытекающий из предпосылаемого различения. Естественный вывод для Платона, который приходится признать независимо от чьего-либо понимания, –  это то, что мир находится в вечном состоянии бытия. Но Платон говорит совершенно ясно, что мир возник. Это ведет меня к заключению о том, что, продолжая верить в постоянную изменчивость чувственного мира (что позднее Уайтхед назвал «процессом»), Платон добавляет к этому положение о созданности мира во времени. В этом заключении я следую принципу герменевтической щедрости: из двух противоречащих аргументов, приписанных Платону, один плохой, но понятный, другой плохой и непонятный, следова-


216

тельно, мы оказываем Платону уважение, приписывая ему первый, а не последний.

Из всего сказанного следует то, что серия различий в отношении к длительности, обнаруженная в «Тимее», заслуживает серьезного к себе внимания, несмотря на недооценку этого со стороны преобладающего герменевтического подхода (или, вероятно, неосознанной герменевтической позиции), позволяя автору, в данном случае Платону, говорить Р, но подразумевать не-Р, полагая это разумным. Насколько мы правильно понимаем данный диалог, Платон использует замечательный детализированный и скрупулезный словарь, различающий пять типов длительности:

1. Длительность существования идей он называет изобретенным им для этой цели понятием –  diaionios, которое можно было бы перевести как «извечный», «беспрестанный», или что-то вроде этого, чтобы подчеркнуть особенность оригинала. Математическая фигура, выбираемая для иллюстрации этого понятия, есть круг.

2. Длительность существования демиурга, действующей причины Космоса, он называет aionios или aidios, – словами, которые можно переводить как «вечный». Различие между этим способом длительности и длительностью идей вытекает из того факта, что в мире идей нет и следа движения, в противоположность чему жизнь демиурга характеризуется движением его мысли и воли.

3. Длительность существования пространства, которая характеризуется отсутствием начала и конца. Платон не использует никакого технического термина для обозначения этого типа длительности, но он описывает пространство как бытие: а) ни как чисто физическое, ни как не-физическое; б) как реальность, постоянно (aei) пребывающую в движении; в) как реальность, полностью независимую в своем существовании от демиурга и идей. И если мы желаем охарактеризовать этот тип длительности посредством математической фигуры, то это будет то, что Платон выбрал вторым –  прямая линия, являющаяся знаком бесконечности и иллюстрирующей то, что может быть названо «извечным» (sempiternality), придерживаясь четкости его дистинкций, насколько это возможно.

3а. (Подпункт [3]). Длительность существования содержимого пространства, т. е. следов (если использовать терминологию самого Платона –  ichne [spoor]), что впоследствии становится материей. Это само по себе подобно пространству вечной длительности, но оно отличается от самого пространства (а поэтому от идей и демиурга) в том, что длительность, о которой здесь идет речь, непрерывно паразитирует на своем носителе, т. е. самом пространстве. Здесь Платон снова не выдвигает никакого технического термина для обозначения этого


217

состояния. Я же предлагаю, чтобы сделать платоновское разделение более ясным, понятие «условной вечности» (contingent sempiternality).

4. Мир нашего опыта обладает типом длительности, характеризуемой началом, но очевидно не концом; эту длительность можно было бы назвать «постоянством» (everlastingness).

5. Наконец, любая частная вещь в мире чувственного восприятия обладает длительностью, безусловно, связанной с временем (temporal).

По иронии, Платон был обвинен в недостаточной терминологической ясности в области его космологических представлений, в то время как суть дела, должен я сказать, исключительно противоречива. Верно то, что он использует единственное наречие aei (вечно/всегда/неизменно) для описания способа длительности идей, демиурга, пространства и его содержимого, но в то же время он осторожен, как само-настраивающийся прибор, в использовании другой, более точной и специфической терминологии, чтобы быть уверенным в том, что внимательный читатель не собьется с истинного пути. Мы уже обращали внимание на то, как он использует неологизм diaionios (вечный/непрерывный) в описании способа длительности идей. К этому можно добавить то, как он использует выражение menein aei (оставаться/длиться всегда) в описании вечной длительности существования звезд (т. е. длительности, имеющей начало, но не имеющей конца); использование слова einai (бытие), приберегаемого для описания вещей извечных, он здесь тщательно избегает. То же самое можно обнаружить в описании способа длительности четырех первичных тел: говоря об их kinesis aei (вечном движении), а не об их einai aei (вечном бытии), Платон с большой ясностью говорит, что он имеет в виду их извечность (sempiternity), а не вечность (eternity).

Что же касается его понятия пространства, тщательно изученного комментаторами позднее, то никто из них, на наш взгляд, не обращал внимания на возможные соответствия его с современными представлениями. Вернемся к этому моменту, предварительно указав на то, что платоновское пространство не является ни пустотой (kenon) или небытием (me on) предшествующих ему досократиков, ни чистой протяженностью последующих философов, но, что было необычным и удивительным для его первых слушателей, пространство есть сущность, извечно движимая перво-материей (pre-matter), которая его содержит и которая, по собственным словам Платона, «движет их в свою очередь своим собственным движением». В отношении понятия, названного нами «перво-материей» (pre-matter) и Платоном –  «следами» (traces) материи, он рассуждает, что они были прежде всего качественными, чем количественными, до того, как получили от де-


218

миурга особый набор формальных свойств; для их обозначения он не находит лучшего слова, чем употребляемое ранее некоторыми досократиками слово «сила» (dynameis). Теперь мы рассмотрим обе точки зрения, возвращаясь назад к тому, что мы считаем их следствиями.

Завершим этот краткий комментарий «Тимея» констатацией того, что Платон думает о мире как о художественном произведении и как о живом творении, говоря о его создании ремесленником (демиургом) и отцом. Также ясно, что демиург, и только он, рассматривается как действующая причина. Идея Блага, разделяющая эту роль с демиургом в диалоге «Государство», имеет чисто парадигматический статус, подобно другим идеям, но является особой идеей, служащей в качестве парадигмы самого мира, –  того, что Платон называет Вечно Живым Творением (или возможно лучше –  Идеей Живого Творения). Сам мир, говорит Платон, обладает, как все живые существа, душой, особенно разумной душой, вовсе не похожей на нашу, которая выражает свою разумность в речи (legein). К этим понятиям, звучащим довольно странно, как может показаться, мы вернемся при обсуждении современной космологической ситуации.

Если «Тимея» читают редко, то «Политика» –  еще реже, что очень жаль, во всяком случае с космологической точки зрения, поскольку этот трактат содержит идеи необычайной продуктивности воображения. Однако не все ученые согласятся с этим, как, например, в случае с «Тимеем». Небольшое число специалистов, прочитавших этот диалог, склонны считать его причудливым мифом, пытаясь оградить Платона от него самого, понимая его в любом другом значении, кроме его имманентного. И можно понять, почему, поскольку в «Политике», как и в «Тимее», Платон говорит об универсуме, сотворенном вначале демиургом из первичной массы хаотически движущейся материи. Затем, после первоначального толчка от демиурга, универсум начинает вращение вокруг своей оси в заданном направлении до тех пор, пока импульс не иссякнет, и с этой точки начинается движение в противоположном направлении. В течение этого периода возвращения, согласно Платону, история поворачивается вспять, старый становится молодым и мир стремится в процессе обратного течения времени к состоянию первобытного беспорядка, с которого все началось. В этот момент демиург из жалости к миру вмешивается в него еще раз и побуждает универсум начать крутиться вновь вокруг своей оси в исходном направлении до тех пор, пока… и так далее навсегда.

Это незаурядная и совершенно новая идея в диалогах. Но она стоит особняком, в то время как другие аспекты мифа легко узнаваемы из «Тимея». Чувственный мир создан в определенный момент времени в прошлом из материи (или перво-материи), характеризующейся дви-


219

жением непредсказуемой и, следовательно, нерациональной (по терминологии Платона) природы. Мир снова описывается как продукт, сотворенный ремесленником и отцом, и как живое творение естественно владеет душой. И хотя это изложение менее детализировано, чем в «Тимее», все же можно сделать вывод, что Платон не изменил себе в принципиальных положениях, касающихся причинности и длительности. А именно: мир чувственного опыта существует во времени, начинается во времени и будет длиться постоянно; материя, из которой он составлен, существует извечно. Что касается парадигмы, используемой демиургом в создании универсума, то об этом нет никакого упоминания в «Политике», о чем свидетельствует и покойный профессор Оуэн (Owen), утверждавший, что после «Тимея» Платон фактически отказывается от теории идей. Однако аргумент от молчания всегда скользок: можно в противовес этому полагать, что присутствующая миметическая теория искусства, которую Платон, очевидно, разделял до конца, утверждая существование ремесленника, подразумевает и существование модели. Независимо от того, какова истина, понятие парадигмы мира далее не упоминается и космологический смысл ее остается предметом дискуссий.

Вернемся к идее универсума, который периодически исчерпывает (выхлопывает) себя. В изложении этой идеи Платон совершенно ясно начал экспериментировать с новой космологической моделью описания. Вместо сферы (armillary sphere), которую он использовал в композиции «Тимея», теперь берется, по словам Пьера-Максима Шуля (Schuhl), «устройство (подобное armillary sphere, TMR), представляющее движения небес, которое является хорошо сбалансированным и вращается вокруг оси», хотя на этот раз оно «прикрепляется свыше шнуром, подключенным к захвату». Он продолжает: «Ремесленник приводит механизм в движение движением своей руки тем способом, каким действуют мойры в «Государстве». Машина вращается, и шнур, к которому она прикреплена, натягивается. Когда ремесленник покидает сцену, то сам шнур, вполне естественно, начинает ослабевать; движения продолжаются некоторое время, но после прохождения критической точки, когда оба импульса сталкиваются, «согласно врожденной потребности», по словам Платона, в конце концов «обретается контроль над космосом, понуждающий его двигаться в обратном направлении» (272 е). Последствия изменения модели кажутся значимыми, и мы еще вернемся к ним.

А теперь давайте обратимся к другой картине –  современным космологическим представлениям. Это область, характеризующаяся множеством конкурирующих теорий, подобно IV в. до н. э.; одни из них верят в вечное существование космоса, всегда изменяющегося, но нико-


220

гда по существу не отличающегося от того, что есть теперь (имеются в виду статические теории таких космологов, как Хойл (Hoyle), Райл (Ryle) и Бонди (Bondy)); другие поддерживают представление, что универсум имел начало во времени, которое было первой точкой времени –  в моменте знаменитого Большого Взрыва. Последняя группа пока представляет собой большинство, но, конкретно рассматривая их идеи в более широком контексте, учитывая теорию относительности, мы не имеем намерения создать впечатление, что борьба завершена. Теория относительности, подобно другим теориям, со временем будет усиливаться или ослабевать в зависимости от подтверждений, которые будет накапливать то или иное направление. Нас интересует более всего сходство этой теории с космологическими идеями Платона. Этот интерес, следует добавить, не вызван каким-то диким ожиданием конечного определения достоверности или недостоверности этой мысли, но более желанием выделить то, что я называю общим космологическим воображением (cosmological imaginativeness), которое полностью разделяли Платон и многие космологи –  сторонники концепции Большого Взрыва.

Как мы уже отмечали, для защитников теории Большого Взрыва мир чувственного опыта имел начало в момент времени, который стал первым моментом самого времени. То, что они думают о способе длительности сложной атомной структуры, которая существовала «до» упомянутого взрыва, представляется не совсем ясным, но все, возможно, согласятся, что это ни в коем случае не временная длительность, если это вообще можно назвать длительностью, поскольку время по определению, исключающему дискуссии, есть то, что измеримо и измеряется относительно некой физической системы, характеризуемой фиксированной периодичностью. Общепризнанным может показаться старый принцип «из ничего ничего не возникает» (ex nihilo nihil fit), в котором, к удивлению, уверены многие космологи, начиная с Парменида. С точки зрения этого принципа (и других соображений, включающих понятие энтропии и постулирующих объем материи в универсуме гораздо больший, чем это установлено к настоящему времени) нисколько не удивительно возникновение различных вариантов теории Большого Взрыва, как, например, теории осцилляции (колебания), согласно которой, возможно, перед последним Большим Взрывом существовала бесконечная серия других Больших Взрывов. После каждого Большого Взрыва Вселенная, согласно этой теории, расширяется четырехмерно до той точки, в которой увеличение энтропии исчерпает себя и начинается возбужденное движение возврата к первоначальному атомному скоплению.

Что случается, с шовинистической человеческой точки зрения, в


221

течение каждого такого возвращения? Этот вопрос заслуживает пристального внимания, и Стивен Хоукинг (Hawking) предложил свой ответ. От этого ответа он в последние годы отрекался, но стоит напомнить, что в определенное время он придерживался мнения о возможности возобновления истории, что старый должен превратиться в молодого, что разбитая чашка должна воссоздать себя и так далее. (Где мы об этом слышали ранее?)

Что касается пространства, в котором все это предположительно обнаруживается, то оно не есть чистая пустота, или чистое ничто, или чистая протяженность, но скорее всего –  то бытие, которое перемещается, расширяется и сжимается как цветок, чья реальность создается расширением и сжатием движения своего собственного содержания. Иными словами, пространство сосуществует с материей в любом ее виде, независимо от того, является ли материя первичным атомным скоплением или внешним пределом своего распространения. Если пространство так понято, то ее основной чертой является растяжимость.

В отношении структуры рассматриваемой материи атом не является базовой структурной единицей реальности, вводя нас в заблуждение своим именем, но рассматривается сам по себе как мини-макроструктура чрезвычайной сложности, чьи составные части если и могут быть описаны как полностью физические, но в некотором смысле отличны от того, что мы считаем физическим в чувственных объектах. Если бы их можно было вообразить, то они, возможно, представлялись бы как мини-вселенная модулей или как сгусток простой энергии. Для Эйнштейна такая энергия и такая материя –  две стороны одной и той же монеты; он, во всяком случае, не видел трудности в утверждении, что наш мир размерности, вероятно, имеет как свое основание под-мир, к которому сложно, если вообще возможно, применить термин «размерности». Гейзенберг, со своей стороны, продвинулся дальше, утверждая, что точная траектория данной частицы никогда не может быть определена. Выражая все сказанное вкратце, мы смирились с тем, что наш высоко прогнозируемый мир имеет в своем основании микромир, не поддающийся точному измерению, и чье главное свойство вполне может быть охарактеризовано как неопределенность.

Что вызывает (или что причиняет) Большой взрыв, или, говоря в более широком контексте, что делает мир пространства-времени реальным миром? Это вполне естественный вопрос для большинства людей, на который современные космологи предлагают различные ответы, разделяясь на лагеря, как и их оппонирующие предшественники –  античные атомисты и «друзья идей». Для некоторых, а возможно, и большинства, этот вопрос в конце концов или бессмысленный, или,


222

если и значимый, то безответный, следовательно, не стоящий спрашивания. Для других, включая Эйнштейна, это несомненно значимый вопрос, и то, что он осмыслил в этом отношении, стало разумным ответом. Для него, как и для Платона, мир чувственного восприятия пространства-времени зависим в своем возникновении и/или продолжающемся существовании от причины, иной, чем он сам, темпоральной или вечной, в зависимости от того, читали ли вы «Тимея» буквально или метафорически, склоняетесь ли вы к статическому объяснению реальности или к теории Большого Взрыва. Они могут расходиться в понимании этой причины (для Платона она очевидно трансцендентна, для Эйнштейна, следующего за Спинозой, имманентна, и он поэтому склонен называть ее Природой), но не в утверждении ее существования как необходимой части полного объяснения реальности.

Только что упомянутое слово «Природа» Эйнштейн, следуя за Галилеем и другими, трактует как книгу, написанную соответствующим языком (в сущности, это язык математики). Тот, кто знает этот язык, способен понять, как Природа извечно зарегистрирована.

Теперь снова обратимся к Платону. Поскольку до сих пор у нас были трудности в предположениях, скажем, что параллелизм между большей частью упомянутых только что идей и идеями, выдвигаемыми Платоном в «Тимее» и в «Политике», примечателен, и еще более примечательно то, что этот параллелизм остался почти незамеченным ученым и философским сообществами. Принцип ex nihilo nihil fit; образование мира чувственного восприятия во времени из точки времени, которая сама по себе есть начало времени, но не в смысле «из небытия» (ex nihilo), а из чего-то «уже существующего»; понятие пространства, чья доминирующая черта есть растяжимость; концепция (формализованная как закон энтропии), которая организует системы, предоставленные своим собственным механизмам и имеющие тенденцию к истощению, т. е. хаосу; понятие о том, что мир высокой предсказуемости может иметь в качестве своей основы подмир, чьей главной чертой является непредсказуемость –  всё это совершенно парадоксально разделяется Платоном и некоторыми современными космологами, которые, несомненно, удивились бы, узнав, что Платон был их космологическим предшественником.

Что касается Платона и, в частности, Эйнштейна, параллелизм здесь еще более поразителен. Им обоим, как представляется, присуща более поздняя точка зрения о том, что бесконечные серии в области физического без отнесения к исходной причине недопустимы, хоть они и по-разному понимали природу этой причины. В отношении самого универсума они разделяют примечательную точку зрения о том, что она находится в состоянии самоописания, и это самоописание доступ-


223

но тем, кто желает понимать язык, его выражающий.

Заметим, что целью данной статьи не является утверждение, что Платон и большое число современных космологов находятся в основном на верном пути в вопросах, где их теории совпадают. Меня более интересует космологическое воображение, которое имели великие космологи, и которое разделял Платон, а также готовность мыслить немыслимое в их намерении решить данную проблему. Возможное основание мира количества в подмире, вероятно, лучше описывается в терминах качества; возможность того, что «до» мира пространства-времени несомненно существовала длительность, но не в виде длительности, измеряемой временем; понятие такого типа пространства, чьей существенной чертой является способность двигаться посредством движения своего собственного содержания; и в случае Эйнштейна понятие реальности может быть лучше объяснено в терминах четырех измерений, а не трех – все это противоречит тому, что большинство людей считают здравым смыслом, но фактически имеет честную претензию называться разумным, если не наилучшим описанием происхождения и функционирования Космоса, свидетельствуя о том, что без космологического воображения вряд ли будет достигнут серьезный прогресс в понимании универсума.

Говоря о подобном воображении, часто поражает в творчестве известных космологов, а также и выдающихся ученых вообще, их способность создавать совершенно ясную модель, проливающую свет на то, что до этого казалось необычайно сложной проблемой. Я могу привести в качестве примера модель двойной спирали, используемую Уотсоном (Watson) и Криком (Crick) для объяснения структуры и функционирования молекулы ДНК или образ точек на поверхности расширяющегося баллона для объяснения расширения галактических супергрупп в четырехмерном универсуме, который конечен, но неограничен. Что касается Платона, то ему удалось обратить внимание на пределы сферы (armillary sphere) как модели мировой структуры и движения или изобрести другие модели, соединяющие свойства сферы и веретена, которые лучше отражают возможность того, что универсум мог с течением времени не просто исчерпывать энергию своего перемещения в одном направлении, но в момент полного исчерпания этой энергии перепадать в противоположное направление к исходной точке отсчета; возможность того, что закон энтропии, управляющий организованными системами нашего опыта, может быть приложен к Космосу в целом, что позднее в комбинации с ним будет названо одним из законов гравитации –  было создано в воображении Платона как аналог возможного освобождения сохраненной энергии, накопленной поворачиванием веретена, посредством чего можно было объ-


224

яснить характеристики универсума, открытые более ранними гипотезами. Эта сложная модель представляется мне одним из шедевров ранней космологии, не превзойденным до сих пор космологами, размышляющими в нашем столетии. Я осмеливаюсь идти еще дальше и считать, что модель, о которой идет речь, возможно, была наилучшей среди концепций трехмерной Вселенной; только Эйнштейн, первый, кто вообразил универсум более чем трех измерений, смог преодолеть критический барьер и открыть путь для моделей большей объясняющей силы.

В связи с этим можно сказать, что два диалога Платона, так редко читаемые, достойны внимания всех, кто интересуется историей космологического объяснения. Поздние ученики Платона, возможно, ошеломленные причудливой природой того, что они обнаружили в его учении, были вынуждены заявить, что их учитель подразумевал совсем другое относительно происхождения мира, очень отличное от того, что он фактически утверждал с очевидной ясностью. Их намерения, без сомнения, достойны уважения (хотя некоторые и отрицали это), но в чем они преуспели  –  это полностью затемнить весь блеск воображения своего учителя в области космологической теории. И в этой статье предпринята попытка освободить Платона от этой «затемненной» интерпретации и поставить его туда, где он заслуживает быть –  в ряд других исторически великих космологов.




225

© И. Б. Романенко, пер., 2000
© Издательство
С.-Петербургского университета, 2000
© СМУ, 2000





назад к содержанию