Платоновское философское общество
Plato
О нас
Академии
Конференции
Летние школы
Научные проекты
Диссертации
Тексты платоников
Исследования по платонизму
Справочные издания
Партнеры

МОО «Платоновское философское общество»

НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ

МАТЕРИАЛЫ 2-Й ЛЕТНЕЙ МОЛОДЕЖНОЙ НАУЧНОЙ ШКОЛЫ с. 233

А. В. Петров

ПИФАГОРЕЙСКАЯ ПОЛИТИКА

1. Пифагор на Самосе

В истории жизни Пифагора достаточно отчетливо прослеживаются два периода - самосский и италийский. С первым связаны рассказы о его рождении, детстве, ученичестве на Самосе, в Ионии и на Востоке и первой попытке создания собственного училища. Со вторым - основная часть информации о политической, философской и научной деятельности. Рассказы о детстве Пифагора, подобно рассказам о детстве Иисуса, имеют, очевидно, фольклорное происхождение. В отличие от них, за историями о восточных путешествиях стоит, видимо, реальный факт, но какой именно, сказать трудно. Египет и Вавилон в качестве стран, где обучался Пифагор, более вероятны, чем прочие, но не более. Составить связный исторический рассказ, который включал бы в себя и обучение в Египте (и тем более в Вавилоне), и период учительства на Самосе, и при этом приводил бы Пифагора в Италию до падения Сибариса принципиально невозможно: хронологические рамки, заданные Аристоксеном и Дикеархом, на основании которых такой рассказ мог бы быть составлен, не позволяют свести это воедино. Обращаясь к созданию Пифагором училища на Самосе, мы будем отталкиваться от наиболее авторитетных, наиболее древних свидетельств.

Деятельность Пифагора на Самосе. Антифон. "Воротившись в Ионию, он устроил у себя на родине училище; оно до сих пор называется Пифагоровой оградой, и самосцы там собираются на советы по общественным делам. А за городом он приспособил для занятий одну пещеру и проводил там почти все свои дни и ночи, беседуя с друзьями" (Porph. V.P., 9, пер. М. Л. Гаспарова). "[Вернувшись из восточных путешествий, Пифагор] вначале приготовил в городе место полукруглой формы для совещаний, которое до сих пор называется местом Пифагора, где еще и теперь самосцы обсуждают общественные дела... За городом же Пифагор устроил себе в пещере жилище для философствования, в котором проводил много дней и ночей и исследовал все полезное в науках, устроив это таким же образом, как и Минос, сын Зевса" (Iambl. V.P., 26-27, пер. Б. В. Черниговского).

Таким образом, Антифон, фиксирующий самосскую традицию, достаточно ясно указывает на существование двух значимых элементов в организации Пифагором училища: изолированной, эсотерической пещеры и включенного в социум экзотерического hemikyklion. Из этого свидетельства весьма затруднительно сделать вывод о функциональной дифференциации между этими двумя центрами, тем более, что Порфрий и Ямвлих расходятся в описании того, что происходило в пещере. Согласно первому, там Пифагор общался с избранными, согласно второму - предавался одиноким размышлениям. Предположить, что подразумевали под этими "общением" и "философствованием" Порфирий и Ямвлих, нетрудно: для Ямвлиха, добавляющего ссылку на Миноса, уединение Пифагора означало, конечно, обращение к теургической практике, т. е. внутреннее сосредоточение на высшей части ума и достижении богоравной природы, чему способствовала сакральная значимость места, позволяющая мудрецу свободно общаться с богами. Для Порфирия, посвятившего символу пещеры специальный трактат, пребывание в таком месте предоставляло прекрасный повод поговорить или поразмышлять на темы соотношения идеального и становящегося, в духе платоновского "Государства". Но что подразумевал под этим Антифон, сказать уже не так просто.

Первые параллели, позволяющие интерпретировать свидетельство Антифона, это, конечно, пещера Трофония в Лебадии и упомянутая Ямвлихом Идейская пещера на Крите. К этому можно добавить и то, что некоторые из входов в Аид, согласно мифологическим представлениям, располагались в пещерах. Все это указывает на наиболее вероятный смысл использования Пифагором пещеры: он совершал катабасис. На основании этого более предпочтительной представляется версия Ямвлиха - спуск в загробное царство не подразумевает общения с друзьями, если под "друзьями" Пифагора Порфирий не имел в виду богов, что, на наш взгляд, вполне возможно. Мысль об обращении Пифагора к практике катабасиса вызывается не только мифологическими образами пещеры и культовой практикой, но и использованием ее чудотворцами, близкими по времени Пифагору: в первую очередь Эпименидом. Но наиболее информативной параллелью к свидетельству Антифона является рассказ его современника Геродота о рабе Пифагора Залмоксисе. "Но, как я наслышан от эллинов, населяющих побережье Геллеспонта и Понта, Залмоксис этот был [вовсе не богом, а] человеком: он был рабом на Самосе, а именно рабом Пифагора, Мнесархова сына. Сделавшись в дальнейшем свободным, он нажил богатое состояние и вернулся на родину. Фракийцы живут худо-бедно и придурковаты, а Залмоксис этот знал толк в ионийском образе жизни и отличался более глубоким складом [ума], чем финикийский, так как общался с эллинами, а из эллинов - с далеко не самым захудалым умником: Пифагором. [Пользуясь этим], он [по возвращении] соорудил и обставил себе пиршественный покой [по ионийскому образцу], стал принимать в нем знатнейших граждан и, задавая им угощение на славу, поучать, что ни сам он, ни его собутыльники, ни их потомки до бессчетных колен не умрут, но придут в ту страну, где обретут вечную жизнь и все блага. Поступая указанным образом и произнося эти речи, он тем временем сооружал себе подземную комнату. А когда комната была готова, то он исчез из среды фракийцев и, сойдя вниз, в подземную комнату, жил [в ней] три года; фракийцы же тосковали по нем и скорбно оплакивали его как умершего. На четвертый год он явился фракийцам, и благодаря этому они уверовали в то, чему учил Залмоксис" (IV, 95, пер. А. В. Лебедева). Этот текст уже не оставляет никаких сомнений в функциональном соотношении пещеры и городского училища: на основании проявленных в пещере сверхъестественных способностей и полученных сверхъестественных знаний Пифагор претендовал на высокий авторитет среди его городских слушателей. В этой связи характерно замечание Софокла в "Электре" (v. 62-64): "Уже не раз видали мудрецов Умирающих ложно - на словах: потом, домой Вернувшись, они снискали большой почет" (пер. А. В. Лебедева).

Конфликт с Поликратом. Аристоксен. "Но в сорок лет, по словам Аристоксена, он увидел, что тирания Поликрата слишком сурова, чтобы свободный человек мог выносить такую деспотическую власть; и тогда он собрался и отправился в Италию" (Porph. V.P., 9). Тимей. "В правление Поликрата, как передают, жил также Пифагор, но он покинул город, увидев усиление тирании, и отправился в Египет и Вавилон из любви к учению; возвратившись и найдя тиранию еще в силе, он отплыл в Италию и там окончил жизнь" (Strabo, XIV, 638). Таким образом, по свидетельству Аристоксена и Тимея, Пифагор покидает Самос из-за конфликта с тираном. Несмотря на то, что синхронизация Аристоксеном начала кротонского (т. е. наиболее активного и важного) периода деятельности Пифагора с его акме наводит на мысль об искусственности построения, все же большинство ученых признает это свидетельство. Мы согласны с тем, что критика не должна идти дальше сомнения в строгости данного указания, т. е., на наш взгляд, хотя не следует настаивать именно на сорокалетнем возрасте Пифагора, принять свидетельство, что он покинул Самос в расцвете лет, необходимо. Свидетельство Тимея принципиально согласуется с аристоксеновским, за исключением маловероятной причины его отъезда в Египет (если мы примем версию Тимея полностью, то не оставим времени Пифагору на самосский период, существование которого трудно отрицать). Вместе с тем указание на конфликт с Поликратом имеет в новейшей литературе дальнейшее развитие. Пифагор оказывается политическим соперником Поликрата: "Самос слишком мал для них обоих", - пишет Жмудь. Пифагора представляют как союзника аристократов-гомеоморов, боровшихся с тираном даже военным путем, хотя и ненадежного. Картина оппозиционности Пифагора Поликрату становится настолько яркой, что утверждения об их прежних добрых отношениях начинают казаться сомнительными. Конфликт с Поликратом, засвидетельствованный Аристоксеном и Тимеем, понимается даже как участие в заговоре, а отъезд Пифагора превращается в бегство неудачливого заговорщика. Последняя интерпретация основывается на прямом свидетельстве об этом Дионисофана (Porph. V.P., 15), рассказывающего историю упоминавшегося уже Залмоксиса, раба Пифагора, иначе, чем Геродот. Согласно его рассказу, Залмоксис был заклеймен разбойниками, к которым попал в плен, и носил повязку на лбу, когда его хозяин, потерпев поражение в восстании, бежал. Очевидно, что речь здесь идет не о килоновском стасисе, так как история Залмоксиса принадлежит ионийской части истории Пифагора.

Следовательно, Дионисофан говорит об участии Пифагора в смуте, затеянной против самосского тирана, причем об участии настолько активном, что после поражения он вынужден стать политическим изгнанником. Майнар и вслед за ним Гуторов с большей или меньшей осторожностью используют это свидетельство в качестве дополнения к аристоксеновскому. Мы не можем отнестись с сочувствием к этим предположениям по двум причинам. Во-первых, сам Аристоксен должен был усилить или как минимум подчеркнуть антитиранические устремления Пифагора и потому было бы неоправданно усиливать их дальше. Во-вторых, в свидетельствах Аристоксена и Тимея не говорится об антитиранической деятельности Пифагора, но лишь о его отношении к тирании. О том, что Аристоксен тенденциозен в описании Пифагора как врага тирании, высказывались достаточно обоснованные предположения. Существует свидетельство Феопомпа (FrGrHist 115 F 73), рассказывающего о перипатетике Афинионе, который при первой возможности стал тираном, показав смысл "философской системы, введенной благородным Пифагором"; таким образом, по Феопомпу, смысл пифагорейской философии состоит в установлении тирании. Посидоний, передающий это свидетельство, ссылается также на Гермиппа, ученика Каллимаха. Относящийся к пифагорейцам иронически негативно, Гермипп не заслуживает особого доверия в своих антипифагорейских высказываниях, однако это не означает, что за ними не может скрываться исторического факта. Далее мы увидим, что по одной из версий причиной антипифагорейского восстания в Италии был тиранический характер правления. Наконец, у Диогена Лаэртского в списке других Пифагоров упоминается и некий Пифагор Кротонец, тиранический муж, современник философа Пифагора - очевидный след представлений о Пифагоре как тиране.

Зная о существовании такой оценки Пифагора и учитывая как глубокую симпатию Аристоксена к пифагореизму, так и отношение к тирании в кругах интеллигенции IV в. до н. э., мы можем понять, почему Аристоксен настаивает на антитиранических версиях историй о Пифагоре. Это, конечно, не значит, что мы должны отбрасывать данное свидетельство как выдумку Аристоксена, но представляется маловероятным, чтобы он упустил какие-то черты, дающие возможность продемонстрировать, что Пифагор - враг тирании. К таким чертам, конечно, относится и участие философа в заговоре против тирана и изгнание его с острова, т. е. версия Дионисофана. Именно потому, что Аристоксен не упоминает об этом, но, напротив, лишь указывает на осуждение Пифагором тиранического правления Поликрата и рассказывает о том, что Пифагор мирно и свободно покинул Самос, мы считаем, что версия Дионисофана - послеаристоксеновское развитие уже популярной к тому времени темы антитиранической деятельности Пифагора.

Таким образом, анализируя то, что дошло до нас от самосской традиции, повествующей о деятельности Пифагора, мы можем с большей или меньшей уверенностью говорить о следующем. Пифагор не предстает политическим деятелем: он не выступает ни с какими проектами, не организует никакой группы, которая могла бы привлечь внимание тирана, напротив, у него весьма мирные и поначалу даже дружеские отношения с властями. Будучи частным лицом, он получает от правителя рекомендательные письма, а в зрелом возрасте его отъезд с Самоса выглядит довольно мирно на фоне острых конфликтов того периода. Вместе с тем достаточно ярко высвечивается его деятельность как религиозного наставника: чередование уединений в пещере за городом и лекций в городе должно было восприниматься прежде всего как религиозная активность, вне зависимости от того, что он в своих речах преподносил слушателям. Нет ничего невероятного в предположении Моррисона, считающего, что немаловажную роль в Пифагоровой проповеди метемпсихоза играло значение этого учения для воспитания мужества (добродетельная жизнь и доблестная смерть обеспечивают наилучшую реинкарнацию). Во всяком случае, именно такой вывод напрашивается из рассказа Геродота о Залмоксисе. Конечно, у Геродота, как и в тексте Гермиппа (переносящего историю с Залмоксиса на Пифагора и относящего ее в Кротон), версии более заостренной, более ярко показывающей Пифагора шарлатаном, смысл катабасиса состоит в подтверждении истинности проповедуемого учения. Однако не будем забывать, что необходимым следствием подобного рода загробных вояжей был и особый авторитет, а также особый статус человека, обладающего способностью столь специфическим и престижным образом общаться с богами. Грекам этого времени был известен не только общавшийся с Зевсом в пещере Эпименид, но и летавший к Гиперборейскому Аполлону на стреле Абарис, и путешествовавший во сне Аристей. Подобно им, Пифагор, безусловно, даже без особых догматических построений, к которым он прибег в Италии, должен быть интерпретирован как существо, рангом выше, чем человек. Близкий ему по духу его младший современник Эмпедокл, по свидетельству Гераклида Понтийского (DL, VII, 68), обставил свою смерть как апофеоз. Видимо, этого было достаточно для Пифагора, никогда не прибегавшего, как нам известно, к ссылке на своих египетских или вавилонских учителей, о пребывании у которых говорит ранняя традиция.

Приобретенный посредством религиозного действа авторитет использовался Пифагором двояко. Так, он получил моральное право пропагандировать свое учение, не превращаясь при этом в чудаковатого мечтателя, каким иногда представлялся, например Фалес (DL, I, 34). О том, что вольно или невольно Пифагор пропагандировал свое учение достаточно широко в самосский период свидетельствует обвинение Гераклита Эфесского, отмечавшего пифагорово "многознание" (DK 22 B, 40, 129). Но если акцентировать внимание на словах Геродота о том, что Залмоксис обращал свои речи к знатнейшим из граждан, Пифагор оказывался влиятельной фигурой в аристократических собраниях, хотя, следует заметить, скорее с "совещательным голосом". Что же касается содержания его учения, то оно, вполне возможно, эволюционировало и не полностью совпадало с тем, которое нам известно по кротонскому периоду. Однако только ко времени его деятельности в Южной Италии относятся свидетельства о содержании его учения.

2. Пифагор в Кротоне

Мы уже называли причину, по которой Пифагор покинул свою родину: он был, очевидно, недоволен Самосом. Может быть, он, действительно, как говорит Аристоксен, был удручен теми оковами, которые неизбежно накладывает власть самодержца на любую социально (не обязательно политически) активную личность, особенно в период, когда авторитарной власти угрожает вполне определенное социальное движение. Но не исключено также ("нет пророка в своем отечестве"), что его самосские соотечественники не проникались достаточным пиететом к его пещерным откровениям. Южная Италия, достаточно далекая, но не совсем чуждая, представляла в этом отношении более благодатную почву. Та картина его деятельности при приезде в Италию, которую рисуют нам наши источники, показывает не человека, обосновывающего свой авторитет, но проповедника, уверенного в себе и пользующегося доверием аудитории. Здесь следует коснуться, хотя бы в нескольких словах, причин, по которым Пифагор избрал Кротон, хотя, по нашему мнению, причины эти выяснить практически невозможно. Уже сами античные авторы (Аристоксен) вынуждены были придумать версию о том, что Пифагор был этруском, очевидно, для того, чтобы объяснить его приезд в Италию (DL, VIII, 1). Современная наука, справедливо отвергая это наивное объяснение, более склонна усматривать причины переезда в Кротон в самом Кротоне. Поражение, которое потерпели кротонцы в битве при Загре около 530 г. до н. э. от своих соседей и конкурентов Локр Эпизефирских, пошатнуло, видимо, не только их традиционное влияние на юге Италии, но и внесло известную деструкцию в политическую, социальную и, безусловно, нравственную структуру кротонского полиса. Это, естественно, предоставляло богатые возможности для любых реформаторских начинаний. Слабо объяснимым в этой версии оказывается чрезмерно радушный прием, оказанный Пифагору. Эпименид в Афинах и Тиртей в Спарте тоже, конечно, были чужаками, но приезжали по специальному приглашению (DL, I, 109). В отношении же Пифагора ничего подобного не известно. Это наводит на мысль о каких-то личных контактах, вроде проксении. О контактах Кротона с Самосом нам известно из рассказа Геродота о кротонском враче Демокеде, практиковавшем за баснословно высокую плату при дворе Поликрата (III, 125). К сожалению, определяя причину выбора Пифагором Кротона, вряд ли можно добиться большей определенности.

Приезд в Великую Грецию. Дикеарх. "Достигнув Италии, он поселился в Кротоне (об этом говорит Дикеарх) и сразу привлек там всеобщее уважение как человек, много странствовавший, многоопытный и дивно одаренный судьбою и природою: с виду он был величав и благороден, а красота и обаяние были у него и в голосе, и в обхождении, и во всем. Сперва он взволновал городских старейшин; потом, долго и хорошо побеседовав с юношами, он по просьбе властей обратил свои увещания к молодым; и, наконец, стал говорить с мальчиками, сбежавшимися из училищ, и даже с женщинами, которые тоже собрались на него посмотреть. Все это умножило громкую его славу и привело к нему многочисленных учеников из этого города, как мужчин, так и женщин, среди которых достаточно назвать знаменитую Феано; даже от соседних варваров приходили к нему и цари и вожди" (Porph. Vita Pyth., 18-19, пер М. Л. Гаспарова).

Таким образом, уехав с Самоса, Пифагор с легкостью обосновался в Кротоне, начав свое общение с гражданским коллективом, заметим, со встречи с городскими властями. В версии Тимея, к которой мы обратимся далее, в общем совпадающей с дикеарховской, но более подробной, городские власти сначала допускают его к юношам, а затем уже организуют выступление перед "отцами города". В любом случае из обеих версий вырисовывается картина приезда знаменитого, авторитетного проповедника, оправдавшего своими речами надежды слушателей (не даром Гераклид, обвиняя его в многознании, назвал его "kopidon archegos"). Это обращение к магистратам, на наш взгляд, весьма показательно: Пифагор вполне нормативен и предпочитает действовать официальными путями. Если мы обратимся к содержанию речей, произнесенных им перед вышеуказанными аудиториями, сохранившихся в подробном пересказе у Ямвлиха (через Аполлония они восходят к Тимею), то увидим, что и здесь Пифагор демонстративно традиционен, чем вызывает доверие власть предержащих. Идеи, содержащиеся в его первой речи перед юношами, сводятся к совету почитать старших, родителей и богов, умерять страсти, появляющиеся в их возрасте, и радеть о собственном воспитании, отличающем человека от животного (Vita Pyth., 37-44). В речи, обращенной к членам городского совета, единственной новацией, с точки зрения административных изменений в городе, было предложение учредить культ Муз, что в глазах кротонского совета могло оправдываться традиционным для Кротона почитанием Аполлона: в результате, храм был действительно построен. Остальные новшества носили нравственный характер, касаясь совершенства личности правителей и отношений в семье (Vita Pyth., 45-50). Обращаясь к детям, он не вышел за пределы сказанного юношам, исключив, впрочем, то, что касалось юношеских страстей (Vita Pyth., 51-53). Женщинам же Пифагор преподнес два подробно аргументированных совета: слушаться и чтить мужа и ревностно почитать богов (Vita Pyth., 54-57). Если целью Пифагора было, так сказать, усыпить бдительность кротонских аристократов и добиться для себя роли eminence grise, то он осуществил ее весьма успешно. В этих речах мы не находим ни слова о законах, об управлении полисом, никаких призывов к серьезным реорганизациям в каких-либо областях, включая даже нравственную. В конце концов его предписания в последней сфере скорее ужесточение существующих моральных норм, чем привнесение новых. Никак не обозначил Пифагор и собственное участие в предлагаемых им действиях, оставив это, очевидно, решать совету. Впрочем его статус в определенной степени вырисовывается из реакции хилиархов: прославленный религиозно-воспитательным опытом муж стал, видимо, чем-то вроде попечителя при учрежденном храме Муз.

Споры о статусе Пифагора в Кротоне имеют долгую историю и по сей день далеки от завершения. Он совершенно точно не занимал никакой официальной должности - ни светской, ни жреческой. Странно было бы, если бы он, как полагают некоторые, стал во главе гетерии: полису, пребывавшему в состоянии политической нестабильности после неудачной войны, недоставало только иностранца, создавшего собственный политический клуб. Скорее кротонские власти были заинтересованы в использовании авторитета Пифагора на пользу города в целом: помогали же Диоскуры Локрийцам в той злосчастной битве, почему бы любимому Музами Пифагору не обеспечить содействие этих богинь кротонским интересам, тем более, что сам Пифагор в своей речи подчеркнул роль Муз как гарантов согласия и стабильности. Против предположения о гетерии свидетельствует и реакция кротонцев (запоздалая и потому радикальная), когда пифагорейское братство все-таки проявило свои политические амбиции. Здесь можно вспомнить и о идущем в разрез с общей тенденцией IV в. до н. э. изображать Пифагора законодателем и политическим лидером, замечанием Платона в "Государстве", где он демонстративно называет его воспитателем юношества (X, 599d-600b). Роль Пифагора скорее сторонняя, некоего третейского судьи, живого авторитета, который всегда можно предъявить и своим и чужим, вызвав в памяти рассказы как о его катабасисе, так и о многочисленных чудесах, не столько указывающих на какую-то конкретную сверхъестественную способность (предсказания будущего, исцеление болезней и т. п.), сколько подчеркивающих его сверхчеловеческий статус. О чем, в конце концов, говорит то, что он гладил белого орла, убил укусом ядовитую змею, о чем свидетельствует приветствие реки Кас или его знаменитое золотое бедро? Таким образом, Пифагор получил возможность взять в свои руки религиозно-этическое воспитание кротонского юношества.

3. Пифагорейское братство

Тимей. "Он удалился в италийский Кротон; там он написал законы для италийцев и достиг у них великого почета вместе со своими учениками, числом до трехсот, которые вели государственные дела так отменно, что это была почти аристократия, что значит "владычество лучших"" (DL, VIII, 3). Никомах. "Он так привлекал к себе всех, что одна только речь, произнесенная при въезде в Италию (говорит Никомах), пленила своими рассуждениями более двух тысяч человек; ни один из них не вернулся домой, а все они вместе с детьми и женами устроили огромное училище в той части Италии, которая называется Великой Грецией, поселились при нем, а указанные Пифагором законы и предписания соблюдали ненарушимо, как божественные заповеди. Имущество они считали общим, а Пифагора причисляли к богам" (Porph. Vita Pyth., 19, пер. М. Л. Гаспарова). К этим двум свидетельствам об основании Пифагором союза можно относиться по-разному, однако понимать в буквальном смысле "владычество" или "ведение государственных дел" сейчас весьма затруднительно, а рассматривать Пифагора как законодателя и признавать реальное обобществление имущества членов союза и вовсе невозможно. Кроме того, маловероятным является и отселение части кротонских семей в отдельную пифагорейскую общину. Что же остается от этих свидетельств после анализа с привлечением многочисленных дополнительных источников? Что у Пифагора были ученики, что их было очень много и что они были связаны с политикой Кротона. Примечательными нам кажутся несколько моментов, отразившихся в источниках и в современной научной полемике. Во-первых, бросающееся в глаза резкое несоответствие количества учеников Пифагора у Тимея и Никомаха. Во-вторых, затруднения, возникающие при решении вопроса, были ли учениками Пифагора только аристократы или также представители менее влиятельных социальных групп. Наконец, удивительное единодушие современных исследований в вопросе о непрямом характере пифагорейского правления, хотя на словах предположение Курта фон Фрица нередко отвергается.

Нам представляется, что наша гипотеза в состоянии прояснить все это. Пифагор, приставленный к учрежденному по его инициативе общегосударственному культу Муз, авторитетная фигура, консультант, эксперт в религиозных и нравственных вопросах, по самому своему положению был связан со всеми почитателями культа Муз, вне зависимости от их социального статуса. Наиболее ревностные поклонники нового культа, которых вполне могло быть "более двух тысяч", видимо, предстали в поздней традиции в качестве огромного пифагорейского училища, в которое они входили, конечно, вместе с женами и детьми, а под "нерушимым соблюдением" "божественных заповедей" Пифагора имелось в виду лишь следование предписаниям нового официального государственного культа. Те же из них, кто удостоился более тесного общения с философом, и впоследствии, может быть, даже в весьма скором времени, стал его учеником в собственном смысле слова, в первую очередь, конечно, юноши из аристократической среды, составили уже ту полуформальную организацию, постепенное конституирование которой стало вызывать все большее недовольство кротонской аристократии. Что же могли узнавать наиболее приближенные к Пифагору ученики? Прежде всего, конечно, сокровенное изъяснение учрежденного культа, в центре которого находилось учение о метемпсихозе, теснейшим образом связанное с некой специфической демонологией. Мы располагаем не слишком большим собранием пифагорейских суждений о демонах, но вполне достаточным, чтобы понять, что оно было подробно разработано и обосновывало одновременно два постулата: во-первых, сверхчеловеческий статус Пифагора и наличие шанса у его учеников удостоится особого загробного существования. В эллинистическую эпоху на достижение последнего будут направлены любые мистерии. Секретность учения о метемпсихозе и сохранение в глубокой тайне того, что все живые существа делятся на богов, людей и существ, подобных Пифагору, у некоторых современных исследователей вызывает лишь усмешку. Однако общеизвестность этих идей вовсе не противоречит, как может показаться, их секретности: государственная поддержка сомнительных режимов других стран или связь госструктур с наркомафией может быть широко известной через средства массовой информации и при этом продолжать держаться в секрете. Нам кажется, нетрудно отличить досужую болтовню от разглашения государственной тайны. Кроме того, пифагорейцы могли держать в тайне сведения, так сказать, технического свойства. Нам известны орфические описания топографии загробного мира, сопровождающиеся своего рода путеводителем для посвященных. Подобного рода доктрины могли быть и у пифагорейцев.

Во-вторых, круг избранных мог приобщаться к тем или иным научным занятиям, которые впоследствии обретали статус самодостаточного занятия. Они в конце концов составили неувядающую славу пифагорейцев. Для первых же поколений они могли составлять часть пифагорейской аскезы, необходимое условие проникновения на "острова блаженных". У Пифагора есть все основания стоять у истоков того движения, эллинистическую форму которого замечательно описывает А.-И. Марру: "Культурная жизнь представала как отблеск, предчувствие на этой земле блаженства душ, сподобившихся бессмертия. Мало того, она была средством получить этот дар; умственный труд, занятия науками и искусствами были надежным способом аскезы, которая, очищая душу от примесей земных страстей, освобождала ее мало-помалу от тягостных уз материи. В качестве итога целой жизни, посвященной Музам, можно было с уверенностью рассчитывать на покровительство этих богинь, которые призовут верных к себе и введут в астральные области, предназначенные для душ, удостоившихся благодаря своим заслугам этой чести".

И, наконец, те политические идеи, которые были естественной составной частью (но не более) пифагореизма, могли в узком кругу интерпретироваться существенно иначе, нежели в публичных выступлениях перед неподготовленной аудиторией. Знаменитое геометрическое равенство пифагорейцев, обычно воспринимающееся как обоснование аристократизма в ущерб демократизму, вполне могло распространяться лишь на своих учеников. Не исключено, что у Нинона, выступившего в кротонском совете с обвинением пифагорейцев в тиранических устремлениях, были основания приписывать Пифагору такое изречение: "Друзей чтить как богов, остальных смирять как зверей" (Iamb. Vita Pyth., 259).

Вооруженные божественным авторитетом учителя, воодушевленные надеждами на грядущую по смерти участь, с сознанием собственной элитарности, молодые люди, ученики Пифагора, занимавшие по праву рождения места в кротонском совете, держались там особняком и в какой-то момент составили большинство. Кротонские хилиархи были вынуждены обратиться к Пифагору как третейскому судье, прежде чем решить вопрос о войне с Сибарисом (Diod., XII, 9, 4): кружок учеников Пифагора проявил себя политической силой. В правительстве Кротона de facto оказалось пифагорейское лобби. Когда же война с Сибарисом завершилась блестящей победой (ibid., 10, 1), один из военачальников - пифагореец Милон - стал национальным героем (ibid., 9, 5-6) и речь зашла о столь важном предмете, как раздел новых земель, члены пифагорейского братства выступили сплоченной и, фактически, антитрадиционалистской силой. В таком контексте можно говорить даже о пифагорейской революции. Реакция на это не заставила себя долго ждать, и мы обнаруживаем в наших источниках подробное и связное описание антипифагорейского мятежа, получившего названия заговора Килона. При таком подходе к оценке пифагорейского союза, конечно, невозможно говорить о нем как фиасе или гетерии, говорить об аристократических или демократических устремлениях этой группы в целом: она заботилась исключительно о себе самой. Степень амбициозности и решительности этой группы ярко показывает тот факт, как она обошлась с Сибарисом. В IV в. до н. э., когда повествовавшая об этом устная традиция начинает фиксироваться профессиональными историками, лично знакомыми с вполне интеллигентными и нормативными пифагорейцами вроде Архита, все это должно было казаться уже совершенно нереальным. Отсюда и двойственные оценки пифагорейцев то как мудрых законодателей реформаторов, то как сторонников "отеческой политии", то как тиранов, справедливо изгнанных из порабощенных ими полисов.


Андрей Валентинович - канд. ист. наук, ст. преподаватель исторического факультета

©СМУ, 2003 г.

НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ