НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ

МАТЕРИАЛЫ И ИССЛЕДОВАНИЯ ПО ИСТОРИИ ПЛАТОНИЗМА ВЫП.1 с. 83

М. М. ПОЗДНЕВ

К ВОПРОСУ ОБ АВТОРСТВЕ ПЛАТОНОВСКИХ ЭПИГРАММ

Многие исследователи жизненного пути, философской и литературной деятельности Платона не включают в свои фундаментальные труды анализа приписываемых ему стихотворных произведений.¹ Не включены они и ни в одно полное издание платоновских сочинений. Это вызвано, конечно, тем, что отнести стихи, дошедшие до нас с именем Платона, платоновскому наследию, т.е. доказать безусловно, что автором их действительно является Платон, представляется крайне затруднительным.

В вопросе об авторстве этих стихов до сих пор не достигнуто никакой ясности. Собственно говоря, история данного вопроса представляет собой историю сомнений, начинаясь с робких попыток отрицания платоновского авторства для отдель

ных стихотворений и заканчиваясь абсолютным недоверием ко всему, что могло бы свидетельствовать в его пользу.² Предположения же, что Платон мог писать любовные стихи, делаемые, например, Вл. Соловьевым в известной статье «Жизненная драма Платона», не заслуживают серьезного отношения, так как основываются на совершенно бездоказательных утверждениях.³

Однако никто, даже наиболее скептически настроенные ученые, не решаются совершенно отказаться от мысли о том, что тексты, о которых пойдет речь в дальнейшем, написаны все-таки самим великим философом. Действительно, ни текстологических, ни языковых, ни каких бы то ни было других аргументов, убеждающих нас в невозможности этого, нет.

Попытаемся же в небольшом экскурсе в эту область философско-филологических исследований изложить возможные доказательства того, что по крайней мере часть указанных стихотворений могла иметь своим создателем Платона.

О каких же стихах и о какой традиции необходимо говорить в связи с этим? Стихотворения, известные как платоновские, дошли до нас в сборниках эпиграмм — едва ли не самого распространенного поэтического жанра европейской античности. Эпиграммы писали почти все поэты, начиная с глубокой древности. Самая древняя известная нам античная надпись (надпись на знаменитом «Кубке Нестора») представляет из себя по сути ту же эпиграмму. Античная эпиграмма в ранний период своего развития — это надпись, сделанная на каком-либо памятном предмете, обетной табличке или могильном камне; в архаическую эпоху была выработана универсальная форма таких надписей — одно или несколько двустиший, состоящих из гекзаметра и пентаметра.⁴

Такие стихотворения мог с грехом пополам сочинить любой мало-мальски образованный грек, если ему хотелось изящнее оформить свое подношение богам или надгробие родственника, поэтому многие дошедшие до наших дней эпиграммы весьма невысоки по художественным достоинствам. Однако уже с архаических времен нам известны и другие эпиграммы — стройные, отличающиеся тонкостью отделки и нетривиальностью содержания. Огромное большинство таких эпиграмм должно было сочиняться профессиональными поэтами, писавшими на заказ. Заказчиками же могли быть состоятельный родственник умершего человека, известный собиратель, предметов искусства, а подчас и разбогатевшая гетера, желавшая любой ценой приобщиться к вечной молодости и просящая об этом богов; разновидностью эпиграмм-надписей были и надписи на книгах, уже весьма распространенных в классическую эпоху.

Но еще Архилох (начало VII в. до н.э.) пишет стихотворения в жанре эпиграммы, которые трудно понять как надпись. Такова, например, его знаменитая эпиграмма о брошенном щите.⁵ Далее мы начинаем все чаще и чаще встречать эпиграммы, никак не связанные с вещественным объектом, хотя посвятительные и надгробные надписи продолжают составлять большую часть сочиняемого в этом роде. В эллинистическую эпоху начинают попадаться и эпиграммы, предположительно носящие не только псевдоэпиграфический, но подчас и псевдопосвятительный характер.⁶ В римское время и в поздней античности свидетельств в пользу такого характера многих эпиграмм уже немало. Так появляются и экфрастические эпиграммы, описывающие тот или иной предмет искусства, но не начертанные непосредственно на нем.

Первым составителем сборника эпиграмм был, как известно, сириец Мелеагр из Гадары, поэт, живший в середине I в. до н.э. После Мелеагра «венки» из стихов составляли Филипп из Фессалоник, современник императора Траяна, затем, во времена Юстиниана, — Агафий, в X в. — Константин Кефала, а в конце XIIIв. — Максим Плануда. Это наиболее значительные из известных нам коллекционеров.

До нас дошли собрания только двух последних коллекционеров — палатинская⁷ и планудовская антологии, включившие н себя, правда, отдельные части первых. В этих антологиях мы находим абсолютное большинство платоновских эпиграмм. Следует также упомянуть имя Стратона из Сард (IIв. н.э.), извлекшего из венков Мелеагра и Филиппа все стихи, касающиеся любви к мальчикам. В его собрание также могли входить эпиграммы Платона. Наконец, весьма важный для нас источник — Диоген Лаэртский, автор «Жизнеописаний». Предполагают, что он собрал в отдельный свод все эпиграммы, авторами которых были или могли быть философы. Но судя по тем эпиграммам, которые Диоген приводит в «Жизнеописаниях», его сборник состоял по преимуществу из стихов самого компилятора, написанных разными метрами. Отсюда и название - «Панметр» («Всемерник»).⁸ Некоторые эпиграммы Платона цитируют Олимпиодор, Филострат и Афиней (безусловно, с точки зрения подлинной принадлежности Платону наибольший интерес представляют эпиграммы, имеющиеся в двух или более из указанных памятников).

Такова в целом традиция, сохранившая нам платоновские стихотворения. Всего их тридцать одно. Следует заметить, что в указанных сборниках эпиграмм порядок их расстановки был весьма произволен. В палатинской и планудовской антологиях эпиграммы разделены не по авторам, а по разделам или, в общем смысле, по темам, на которые они сочинялись. Таких разделов немного, и все они соответствуют уже перечисленным нами видам эпиграмм. Точно так же и эпиграммы Платона в основном соответствуют трем разделам: Sepulcralia (похоронные эпиграммы, т.е. эпитафии), Epideictica (надписи на чем-либо в том числе надписи на книгах, экфрастические эпиграммы) и Amatoria (любовные эпиграммы, видимо, никогда ни на чем кроме папирусного свитка, не написанные, хотя и их формально можно отнести к тому или иному типу надписей).

Остаются эпиграммы буколического характера.⁹ Их принадлежность Платону наименее очевидна. Поэтому начать свой разбор мы можем с них, постепенно ограничиваясь теми стихами, о которых можно с некоторой уверенностью судить как о сочиненных самим философом. Таких эпиграмм две:

Тише источники скал и поросшая лесом вершина!
Разноголосый, молчи, гомон пасущихся стад.
Пан начинает играть на своей сладкозвучной свирели,
Влажной губою скользя по составным тростянкам.
И, окружив его роем, спешат легконогие нимфы,
Нимфы деревьев и вод, танец начать хоровой.
(А. Р. IX. 823; перевод Л. Блуменау)

Сядь отдохнуть, о прохожий, под этой высокой сосною,
Где набежавший Зефир, ветви колебля, шумит, —
И под журчанье потоков моих, и под звуки свирели
Скоро на веки твои сладкий опустится сон.
(А. Р. XVI, 13, перевод Л. Блуменау)

Главным героем этих эпиграмм является бог Пан. Поэтический облик этого бога начинает оформляться сравнительно поздно, и первым поэтом, у которого встречается тот буколический, незлобивый Пан, бог пастухов и пастушек, к которому мы привыкли, является Феокрит (III в. до н.э.). Этот образ подхватывают более поздние поэты антологии, а затем и римские авторы. Такой рафинированный Пан далек, видимо, от своего древнего образа.¹⁰ Так, в цитируемых стихах Пан, некогда грозный, а иногда зловещий, хотя и добродушный бог, является всего лишь искусным игроком на свирели, веселящим уже почти ложноклассических наяд и дриад и утешающим своей мелодичной игрой путника, уставшего от дальней дороги.

Эти стихи написаны явно после Феокрита, и автором их не может быть Платон. В противном случае его пришлось бы признать основоположником новой, чисто поэтической, традиции, а об этом говорить, конечно, не приходится. Таким первооткрывателем мог быть только профессиональный стихотворец, каким и являлся Феокрит — родоначальник буколической традиции.

Попутно может возникнуть вопрос, откуда же берутся подписи «Платон» или «Платон философ» в эпиграммах палатинской и планудовской антологий. Платон, если и писал стихи, то, скорее всего, не подписывался. Возможно, сочиненные им эпиграммы были записаны его друзьями или учениками. Они вряд ли тиражировали их, но, наверное, давали переписывать другим. Так, медленно, эти стихотворения добрались до какого-то сборника. Предположить передачу их в устной традиции на протяжении трехсот с лишним лет невозможно. Но, как мы видим, не очень надежна и традиция письменная. Причем античности безусловно свойственно большее доверие к носителям такой искаженной традиции, у составителя же (собственно и надписавшего, кому принадлежит та или иная эпиграмма), а тем более у составителя тенденциозного, желающего включить в свой сборник стихи личностей известных, псевдоплатоновские эпиграммы, найденные, возможно, вместе с подлинно платоновскими текстами, не могли вызвать недоверия. Позднейшие же переписчики и коллекционеры, вроде Плануды, еще не готовые к последовательной критике, также вполне склонны приписывать знаменитостям по сути дела анонимные вещи. Так, позднее средневековье и Возрождение приписывали Вергилий едва ли не все, дошедшее под его именем; только в новейшее время стало абсолютно очевидно, что многие стихи написаны не им.

И все же ясно одно: если бы не было известно, что Платон писал стихи, ему, как видно, не стали бы их приписывать. Ведь нет же эпиграмм у Геродота, Фукидида¹¹ или Лисия, а единственное известное стихотворение Аристотеля (Diog. Laert. V, 5) написано просто по случаю, как дань уважения его другу Гермию.¹² Вряд ли древние решили, что из поэтичности платоновских диалогов с необходимостью следует его занятие стихотворчеством.¹³ Скажем, проза Геродота не менее поэтична, а стихов, как было сказано, у него нет.

Но несмотря на чрезмерное доверие к традиции, уже в античности существовали некоторые колебания относительно авторства следующих псевдоплатоновских эпиграмм.

Вот самоцвет-аметист, ну, а я — Дионис-винолюбец,
Пусть меня трезвости он учит иль учится пить.
(А. Р. IX, 748; перевод Ю. Шульц)

Этих на перстне увидев бычков и зеленую яшму,
скажешь: дышат бычки и зеленеется луг.
(А. Р. IX, 751; перевод М. Гаспарова)

На спину вскинул хромого слепой и этой услугой
Дал ему ноги свои, взявши в оплату глаза.
(А. Р. IX, 13; перевод М. Гаспарова)

Золото этот нашел, а тот потерял его. Первый
Бросил сокровище прочь, с жизнью покончил второй.
(А. Р. IX, 45; перевод О. Румер)

Последнее стихотворение в палатинской антологии приписывается Статилию Флакку; в планудовской антологии относительно авторства стихотворений сказано: «Одни — Платона, другие — Антипатра» (вероятно, Сидонского). Таким образом, некоторые относили эти стихи к второстепенным поэтам Iв. до н.э. Три первые эпиграммы озаглавлены именем Платон Младший. Это, конечно, не комедиограф Платон,¹⁴ а некий неизвестный, скорее, даже несуществующий поэт. Все четыре эпиграммы можно понять как экфрастические (первые две — очевидно). Полуфилософский характер последних двух заставил кого-то в поздней уже античности приписать им имя Платона. Для ученых же собирателей факт их анонимности уже очевиден. Однако упоминавшееся уважение к источникам заставило сохранить имя Платона. Для последней эпиграммы Максим Плануда (не забудем, что это уже XIIIв.) приводит имя другого возможного автора, а для первых трех собиратели более ранней эпохи добавляют к имени Платона только слово «младший», пытаясь совершенно в евгемеровском духе примирить непримиримое. Такое объяснение представляется наиболее правдоподобным. Ведь о поэте Платоне Младшем нет больше никаких свидетельств. Две последние эпиграммы совершенно тривиальны как по форме, так и по содержанию. Такие жанровые сценки, снабженные некой бытовой моралью, весьма характерны для эпиграмм конца эллинизма или еще более позднего периода, но никак не для времени Платона. Что касается чисто экфрастических двустиший, то они входят в число платоновских эпиграмм псевдоэпиграфического характера. Всего таких эпиграмм девять. Все они приписаны Платону (кроме эпиграммы А. Р. IX, 827, приписанной Аммонию, для которой имя Платона дает опять-таки Плануда). Три из них посвящены статуям спящих у родника сатиров — это распространенные в эллинистическое время стихотворения; три, в том числе и две приведенные выше эпиграммы (экфрастический характер эпиграмм А. Р. IX, 13 и А. Р. IX, 45 выражен неясно), написаны на резные изображения пастбища на яшме (А. Р. IX, 748) и Диониса на аметисте — камне, спасающем от пьянства (А. Р. IX, 751). Вот еще один пример такого рода стихов:

Образ служанки наяд, голосистой певуньи затонов
Скромной лягушки с ее влаголюбивой душой,
В бронзе отлив, преподносит богам возвратившийся путник,
В память о том, как он в зной жажду свою утолил.
Он заблудился однажды, но вот из росистой ложбины
Голос раздался ее, путь указавший к воде;
Путник, идя неуклонно за песней из уст земноводных,
К многожеланным пришел сладким потока струям.
(А. Р. VI, 43; перевод О. Румер)

Следует отметить, что русский перевод этих стихов значительно улучшает их весьма посредственный греческий оригинал. Более того, по-гречески эта эпиграмма звучит как неоконченная, необработанная. В части рукописей обеих антологий последней строки вообще нет. Один из византийских корректоров (его имя осталось неизвестным), который внес множество правок и уточнений в антологию и, видимо, обладал другими источниками,¹⁵ дописывает последний стих, столь безобразный и по порядку слов и по словоупотреблению (буквально: «нашел ногами сладкие потоки, из которых было выпито»), что Пэйдж в своем издании домелеагровских эпиграмм характеризует его как написанный против желания муз.¹⁶ Вся эпиграмма довольно неуклюже оформлена как дар богам. Между тем это, конечно, все тот же экфрасис, на этот раз на изображение лягушки, повсеместно ставившееся у родников в александрийскую эпоху. Платон, естественно, мог, являясь замечательным философом, быть посредственным поэтом, как, например, Цицерон. Но будучи менее тщеславным, чем тот, он вряд ли стал бы опубликовывать бездарные стихи; видимо, его имя оказалось здесь случайно, как и в таких известных стихах, посвященных Афродите Праксителя:

В Книд чрез пучину морскую пришла Киферея-Киприда,
Чтобы взглянуть на свою новую статую там,
И, осмотрев ее всю на открытом стоящую месте,
Вскрикнула: «Где же нагой видел Пракситель меня?».
(А. Р. XVI, 60; перевод Л. Блуменау)

Нет, не Пракситель тебя, не резец изваял, а сама ты
Нам показалась такой, как ты была на суде.
(А. Р. VI, 161; перевод Л. Блуменау)

В русском переводе справедливо выпущены два последних стиха первой из этих эпиграмм, практически соответствующие второй эпиграмме — типичный образец недобросовестности составителей антологии, выдающих один из вариантов стихотворения за самостоятельное стихотворение. Открытость всей этой традиции, возможность для каждого спокойно вписывать от себя все приходящие на ум варианты, а затем и подписывать понаслышке известное имя, как раз и дают простор ученым Нового времени для справедливой критики.

Однако главным возражением против платоновского авторства экфрастических эпиграмм является все же сам характер этих стихотворений. Экфрасис — безусловно, древнейший жанр (вспомним хотя бы описание щита Ахилла в «Илиаде»). Но в эпиграмме он становится распространенным опять-таки только в эллинистическое время. До этого существовало множество надписей к картинам и статуям, но не было ни одной псевдонадписи, ни одного описания произведения искусства в эпиграмме. Такие описания появляются в основном в александрийской поэзии конца III—IIв. до н.э. А затем, приобретая все большую популярность, они постепенно начинают распространяться по тогдашнему цивилизованному миру.¹⁷ Признав автором цитируемых эпиграмм Платона, мы снова вынуждены будем считать его основателем традиции, а это необоснованно.

Менее разрушительной критика может быть по отношению к двум другим видам платоновских эпиграмм, принадлежащих все к тому же общему разделу надписей. Речь идет о двух сохранившихся надписях на книгах и о пяти эпитафиях. Во времена Платона книги вошли в употребление повсеместно. Сделать надпись на книге считалось, видимо, весьма изящным. Найдено множество эпиграмм, посвященных поэтам, в первую очередь Гомеру, Архилоху и Сапфо.¹⁸ Такие эпиграммы существовали, конечно, во времена Платона; и то, что он сам сделал подобную надпись, следуя примеру многих своих современников, представляется весьма вероятным. Одна эпиграмма посвящена Сапфо (А. Р. IX, 506), другая — Аристофану. Обе написаны блестяще. Смысл первой достаточно тривиален: «Сапфо — десятая муза». Но здесь нет той искусственности, вымученности мысли, нет той инфантильной игривости, которую мы видели в прошлых стихах. Другое же двустишие, первоначально, по всей видимости, написанное на сборнике комедий Аристофана, весьма примечательно во всех отношениях:

Храм, что вовек не падет, искали богини Хариты.
Вот и открылся им храм — Аристофана душа.
(Перевод М. Гаспарова)

В первую очередь заметим, что этот дистих сообщает нам не антология, а Олимпиодор (Vit. Plat. Herm, 192) — источник, заслуживающий все-таки большего доверия. Кроме того, этот дистих восхитителен по форме (здесь как раз греческий оригинал лучше русского перевода). Платон был знаком с Аристофаном и, по-видимому, относился к нему уважительно; по крайней мере в зрелые годы. Он не мог, конечно, не признавать гениальности великого комедиографа. И несмотря на насмешки того над Сократом, умел относиться к этому терпимо, как к шутке. Видимо, и сам Аристофан никогда не питал злобы ни к софистам, ни к Сократу, хотя и явился косвенно выразителем настроений, приведших Сократа к гибели. Во всяком случае, если молодой Платон, человек, видимо, очень впечатлительный, недолюбливал Аристофана, то Платон зрелый, прошедший через политические неудачи, основавший школу спокойный мудрец, вряд ли мог сохранить былую неприязнь. То, что у Платона был экземпляр аристофановских комедий, не подлежит сомнению. И главное, пафос этого стихотворения явно сводится к тому, о чем думает Платон в своих диалогах — в «Тимее», а затем, в ином духе, и в «Федоне». Душа — храм богов, божественная часть человека. Это мнение было распространенным, но именно Платон явился самым ярким его выразителем и, быть может, не только в поздних диалогах, но и в стихах.

Итак, постепенно становится ясным, что только литературоведческий сравнительный анализ данных эпиграмм может быть последовательным и дать какие-то, пусть не претендующие на абсолютную достоверность, результаты.

А вот по поводу так называемых платоновских эпитафий никакой литературоведческий разбор не может вполне свидетельствовать ни за, ни против авторства Платона. Дело в том, что этот род эпиграмм естественным образом является самым распространенным и представлен наибольшим количеством стихотворений. Здесь масса псевдосимонидовских, псевдоанакреонтовских и даже псевдоархилоховских эпиграмм. Возможность того, что Платон писал такие эпиграммы, безусловно, существует. Вспомним об уже упоминавшейся эпитафии не писавшего стихов Аристотеля. Но в огромном море подобных стихов, часто очень похожих друг на друга, за платоновские легко могли быть выданы любые другие эпитафии. И все же есть некоторая разница в источниках между тремя банальными эпитафиями моряков (правда, и среди них выделяется одна, написанная от лица моряка-утопленника, с которого воры сняли плащ (А. Р. VII, 268) и двумя следующими надгробными эпиграммами на могиле неких эретрейцев, увезенных в Азию персами, умерших там и погребенных около Суз.

Мы — эретрейцы с Евбеи; зарыты ж, увы, на чужбине,
Около Суз, от родной так далеко стороны.
(А. Р. VII, 259; перевод Л. Блуменау)

Шумные воды Эгейского моря покинув когда-то,
Здесь мы в могилах лежим, средь эктабанских равнин.
Славной Эретрии шлем мы привет свой. Привет вам, Афины,
Близкие к нашей земле! Милое море, прости!
(А. Р. VII, 256; перевод Л. Блуменау)

Эти стихи под именем Платона приводит не только Антология, но и Диоген Лаэртский и Филострат (Vit Apoll. I, 24). Причем сравнение данных эпиграмм у Диогена, Филострата и в Антологии показывает, что во все эти три памятника они попали из разных источников. А это довольно серьезное свидетельство в пользу того, что Платон действительно сочинил их. Заметим, что эти стихи отличаются прекрасной отделкой и являются одними из лучших в своем роде.

Какое отношение имел Платон к пленным гражданам Эретрии, сам он сочинил эпитафию или по чьей-то просьбе, написана она им в молодости или в зрелые годы? Может, когда-нибудь и появятся данные, проливающие свет на эти вопросы, пока же они остаются тайной.

Итак, по поводу четырех из двадцати описанных нами эпиграмм можно достаточно обоснованно утверждать, что они принадлежат Платону. Гипотеза превращается в уверенность в отношении трех, вернее — двух из них: две эпитафии эретрейцам — по сути одно и то же стихотворение. Но менее всего следует, по нашему мнению, сомневаться в подлинности надписи на аристофановской книжке. Она была сделана зрелым Платоном — человеком уже преклонного возраста.

Остаются еще одиннадцать стихотворений, которые вызывают у ученых непрекращающиеся разногласия. Это любовные эпиграммы (кроме А. Р. IX, 51 —о ней см. ниже). Девять из них попадают к Диогену Лаэртскому и в антологию опять же из разных источников. В 1963 г. В. Людвигом были предприняты попытки опровергнуть подлинность некоторых из них, которые оказались, однако, не до конца убедительными.¹⁹ В двух эпиграммах встречаются имена, которые мы находим и в диалогах Платона: Федр и Агафон.

Стоило только лишь мне назвать Алексида красавцем,
Как уж прохода ему нет от бесчисленных глаз;
Да, неразумно собакам показывать кость! Не таким ли
Образом я своего Федра навек потерял?
(А. Р. VII, 100; перевод О. Румер)

Душу свою на устах я имел, Агафона целуя,
Словно стремилась она переселиться в него.
(А. Р. V, 78; перевод, Л. Блуменау)

Пэйдж считает, что имена Федр и Агафон использованы анонимным автором специально, чтобы эти эпиграммы выглядели платоновскими.²⁰ Это довольно шаткое утверждение. И Федр, и Агафон — весьма распространенные греческие имена; Платон мог знать сколько угодно юношей, которых так звали. Конечно, теми самыми Федром и Агафоном герои эпиграмм быть не могли. Ведь те двое были значительно старше самого Платона, и он вряд ли способен был испытывать к ним страстную любовь, Кроме того, явное подражание концовке эпиграмы А. Р. VII, 100 в стихах александрийского поэта IIIв. Диоскорида (А. Р. V, 66 — последние 2 стиха) указывает на раннее происхождение этой эпиграммы. Что касается общего настроя этих прекрасных эпиграмм, то он весьма печален. В переводе второго двустишия игнорируется греческое слово tlemon (несчастная) — эпитет души. Агафон — юноша, покинувший поэта, а может быть, умерший. Федр также, скорее всего, оставил своего любовника. «Душа, зачем ты показываешь собакам кости, чтобы потом отнять». Здесь уже явно виден образ автора, который думает о бренности всего земного, о том, что проходит любовь, наступают немощь, смерть и забвение. Вот знаменитая эпиграмма, признаваемая подлинной даже Людвигом²¹:

Древней Гекабе, а с нею и прочим рожденным в ту пору
Женщинам Трои в удел слезы послала судьба.
Ты же, Дион, совершивший такое прекрасное дело,
Много утех получил в жизни от щедрых богов
В тучной отчизне своей, осененный почетом сограждан,
Спишь ты в гробу, о Дион, сердце пленивший мое.
(А. Р. VII, 99; перевод Л. Блуменау)

Пэйдж сомневается, что семидесятилетний философ мог оплакивать смерть пятидесятилетнего тирана, говоря о нем, как о «сведшем душу с ума страстной любовью».²² Между тем стоит вспомнить, что когда тридцативосьмилетний Платон в первый раз приехал на Сицилию, Диону было восемнадцать! Это был прелестный юноша, восприимчивый к поэзии и расположенный к занятиям философией. Он тут же сделался ближайшим учеником и постоянным спутником Платона. То, что последний испытывал к Диону не только отеческие, но и иные, возможно, более интимные чувства, не подлежит никакому сомнению. Воспоминания о них Платон оставил на всю жизнь; даже будучи глубоким стариком, он отправляется в Сицилию ради своего друга Диона.²³ Не мог Платон не откликнуться и на смерть Диона. В его эпиграмме все то же настроение. Гекаба и женщины Илиона в ней — типичный образ плакальщиц, только кроме своих мужей и сыновей они оплакивают всю смертную земную юдоль.

Еще более показательны в этом отношении две эпиграммы на увядающих гетер (А. Р. VI, 1; А. Р. VII, 217). Мы не будем приводить здесь их русский перевод, на наш взгляд, несколько искажающий оригинал. Первая из двух гетер — Лайда, — некогда гордая и смеявшаяся над юношами всей Эллады, стоящими у ее порога, отдает зеркало Пафии, Афродите, потому что, состарившись, не хочет более смотреться в него, а быть такой, какой была, — уже не может. У другой Гетеры — Археанассы — «даже среди морщин сидел безумно-яростный (drimus) Эрот». Несчастны были те, кто повстречал ее в молодости, «в первом плавании».

Как не похожи эти эпиграммы на те любовные стихи гетерам, которые мы знаем у других поэтов-эпиграмматистов! Там — просьбы, жаркое желание, здесь — сожаление об уходящей молодости, прошедшей любви. Таковы и два стихотворения о яблоке:

Яблоко я. Меня бросил влюбленный в тебя, о, Ксантиппа!
Что же, кивни головой! Вянешь и ты ведь, как я.
(А. Р. V, 80; перевод Л. Блуменау)

Я тебе яблоко бросил. Подняв его, если готова
Ты полюбить меня, в дар девственность мне принеси.
Если ж не хочешь, то все же возьми себе яблоко — только,
Взяв, пораздумай над тем, как наша юность кратка.
(А. Р. V, 79; перевод Л. Блуменау)

Странно, что очевидная общность настроения, общность темы не бросились в глаза всем тем, кто занимался платоновскими стихами. Яблоко выбрано поэтом не случайно. Этот плод встретим мы потом во многих других эпиграммах. Для более поздней поэзии яблоко — символ страстной любви. В мифах об Аконтии и Кидиппе, Гиппомене и Аталанте яблоко помогает юноше добиться любви своего предмета. Свойственны ли были яблоку эти смысловые коннотации и в архаической поэзии? Об этом мы можем судить менее определенно. Но именно яблоко должен был отдать Парис прекраснейшей из богинь, именно этот фрукт собирала с деревьев в отцовских садах жаждущая любви Навсикая. А у Платона мы видим яблоко в совершенно особенном качестве: как и любовь, оно иссыхает, вянет.

Юноше-поэту такие настроения не свойственны, так что стихи эти написаны, по всей вероятности, человеком преклонных лет. Он уже не может быть пылким любовником. Восхищение предметом его любви овеяно грустью:

Смотришь на звезды, Звезда ты моя! О если бы был я
Небом, чтоб мог на тебя множеством глаз я смотреть.
(А. Р. VII, 669; перевод С. Соболевского)

Сравним эту эпиграмму с известной анонимной эпиграммой IIIв. до н.э.:

Ветром хотел бы я стать, чтоб, гуляя по берегу моря,
Ты на открытую грудь ласку мою приняла.
(А. Р. V, 83; перевод Л. Блуменау)

Или со следующей еще более выразительной эпиграммой:

Розой хотел бы я быть, чтоб, сорвавши своею рукою,
Место на белой груди ты ей, пурпурной, дала.
(А. Р. V, 84; перевод Л. Блуменау)

Эпиграмма Звезде-Астеру, известнейшая из всех стихов Платона, выражала бы просто страсть и тоску стареющего и бессильного влюбленного, если бы не вторая эпиграмма, обращенная к тому же юноше:

Прежде звездою рассветной светил ты, Астер мой, живущим,
Мертвым ты, мертвый теперь, светишь закатной звездой.
(А. Р. V, 78; перевод Л. Блуменау)

Как и в случае с Дионом, Платон оплакивает здесь смерть любимого человека. Подо всем этим подводит черту блестящее двустишие, как и аристофановская эпиграмма, дошедшее под именем Платона:

Все уносящее время в теченье своем изменяет
Имя и форму вещей, их естество и судьбу.
(А. Р. IX, 51; перевод Л. Блуменау)

Платоновские стихи напоминают по настроению поэзию Мимнерма. Но у Платона, хотя и есть сожаление об уходящих радостях любви, нет желания умереть, перейдя порог старости. Там, где уже бессилен Эрот, остаются музы. Они — удел престарелого мужа, лекарство от страстей, над ними и любовь бессильна:

Музам Киприда грозила: «О, девушки! Чтите Киприду,
Или Эрота на вас, вооружив, я пошлю».
Музы же ей отвечали: «Аресу рассказывай сказки!
К нам этот твой мальчуган не прилетит никогда».
(А. Р. IX, 39; перевод Л. Блуменау)

Перекликается ли это с прозаическими сочинениями Философа? В диалоге «Пир» врач Эриксимах утверждает, что мусическое искусство, как и искусство врачевания, порождено началом эротическим, ибо Эрот («Эрот Урании») является носителем и создателем гармонии. Сократ же опровергает это положение, утверждая, что Эрот не только не создает гармонии, но, наоборот, постоянно нуждаясь в ней, часто является ее разрушителем. Таким образом, по мнению Платона, поэзия чужда Эроту, любовному началу. Конечно, мысль о том, что поэзия есть своеобразная замена любви, в контексте философских диалогов выглядела бы тривиально, но в стихах, менее прозы боящихся общих мест, она вполне органична.

Итак, более или менее ясно, что любовные эпиграммы (а скорее всего, и двустишие об «уносящем все течении лет») написаны одним человеком. Они объединены темой, настроением, взглядом на жизнь, можно даже предположить некое композиционное единство. Это уже важный результат.

Как мы уже говорили, определенно подлинной является эпитафия Диону. Но она настолько соответствует духу всех платоновских Amatoria, настолько сливается с общим их фоном, что вполне может быть вписана в композиционное единство этих любовных эпиграмм. Вряд ли мог найтись подражатель, сумевший бы создать ожерелье стихов, в которое эпитафия Диону входила бы так естественно.

Каков же общий итог? Если учитывать, что все эпиграммы Amatoria написаны одним и тем же пожилым человеком созерцательного ума, направление которого вполне соответствовало направлению ума Платона в ту пору его жизни, когда после второй сицилийской неудачи он, разочаровавшись во многом, снова работал в своей Академии, а кроме того, знать, что одна из этих эпиграмм почти наверняка сочинена именно Платоном, то вполне можно сделать вывод, что Платоном написаны все эпиграммы Amatoria. Но тогда, как следует из предыдущего, этот Платон является также автором надписи на сборнике стихов Аристофана и (что, конечно, не так очевидно) дистиха о разрушающем времени. Что же касается эпитафий, то оставим их для дальнейших исследований.

Чуть более трех десятков стихотворений — вот поэтическое наследие, оставленное нам псевдо-Платоном. Никогда, как нам кажется, не прекратятся попытки восстановить облик их подлинного автора. Критерий, выбранный в этом кратком экскурсе, — преимущественно критерий литературоведческий. Недостаточность языкового и исторического материала является самым существенным препятствием для других, более достоверных оценок. Наше предположение, что, по крайней мере, двенадцать из тридцати эпиграмм могут претендовать на платоновское авторство, конечно, может показаться неоправданно смелым. И все же, почему бы не изменить общий взгляд на эти стихи, не задуматься еще раз над теми возможными причинами, по которым Платон, видимо, действительно занимавшийся стихотворчеством, мог быть их автором?

---

ПРИМЕЧАНИЯ

¹См., напр.: Виндельбанд В. Платон. СПб., 1900 (2-е изд. — Киев, 1993) или Ritter C. Platon. Bd. 1-2. Munchen, 1910. — Исключение составляет, пожалуй, только Вилламовиц, давший нетривиальную оценку поэтического творчества Платона.

²См., напр.: Berhardy G. Grundriss der Griechishen Zitterabur. Halle. 1877. S. 559; ср.: Ludwig W. Greek, Roman and Byzantine Studies// Durham N.C. 1963. N. 4. Р. 59—82. — В течение столетия прогрессирует скептическое отношение к подлинности этих стихов. Правда, Ф. Рейценштейн склонен все же считать подлинными несколько стихов, в которых не обнаруживается явных указаний на более позднее происхождение (см.: Reizenstein F. Epigramm// Real Encyclopadie… Stuttgart, 1907. Hb. 11. Sp. 90.).

³См.: Соловьев В. С. Соч.: В 2 т. Т. 2. М., 1988. С. 607—608.

⁴Подробнее об этом см.: Чистякова Н.А. Греческая эпиграмма// Греческая эпиграмма. СПб., 1993.

⁵Iambi et Elegi Graeci ante Alexandrum cantati/ Ed. M.L. West. Oxford, 1971—72.

⁶Таковы, например, эпиграммы Леонида Тарентского, посвященные Гермесу и статуям Приапа (А. Р. X, 1).

⁷По названию библиотеки в Гейдельберге, где хранилась рукопись антологии Кефалы, ее именуют палатинской (Anthologia Palatina - в данной статье А. Р.).

⁸Переводы этих стихов М. Гаспаровым см.: Диоген Лаэртский. Жизнеописания... М., 1991.

⁹Собственно говоря, выделять эпиграммы такого характера из общей массы Epideictica или Amatoria стали уже в Новое время.

¹⁰Gebhard W. Uberden Pankuet. Braunschweig, 1872; Preller L. Griechische Mythologie. Berlin, 1894. S. 747.

¹¹У Фукидида сохранилось одно, очевидно, не подлинное стихотворение (А. Р. V. 45); кроме Фукидида его автором считается также Тимофей.

¹²Принадлежность этих стихов Аристотелю — также под вопросом. Во всяком случае, эту скудную и неочевидную традицию нельзя сравнить с платоновской, представляющейся относительно нее вполне надежной.

¹³К такому предположению склоняется Эрик Бете (см.: Bohte E. Griechioche Dichtun. Potsdam. 1924. 3. 255).

¹⁴Ср.: Cobet C.G. Observationes criticae in Platon`s comici reliquias. Amsterdam. 1890.

¹⁵Page D.L. Epigrammata Graeca. Oxford, 1975. Р. XIII.

¹⁶Ibid. Р. 53.

¹⁷Reizenstein F. Epigramm. Sp. 81—82.

¹⁸Jacobs Fr. Delectus Epigrammata Graeca. Gotha, 1826. Р. 79—120.

¹⁹Ludwig W. Greek, Roman and Byzantine Studies.P. 59—82.

²⁰Page D.L. Epigrammata Graeca. Р. IX.

²¹В подлинности этой эпиграммы убеждают и текстологические соображения. Текст сохранился в палатинской антологии, у Диогена Лаэртского, в словаре Суды и у Апулея (Апология. 10).

²²Page D.L. Epigrammata Graeca. Р. 49.

²³См., напр.: Лосев А.Ф., Тахо-Годи А.А. Платон. Аристотель. М., 1993. С. 40—41.

©СМУ, 1997 г.

НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ