НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ
МАТЕРИАЛЫ И ИССЛЕДОВАНИЯ ПО ИСТОРИИ ПЛАТОНИЗМА ВЫП.1 с. 182
Ю М. РОМАНЕНКО
ФИЛОСОФИЯ И МИЗОСОФИЯ ПЛАТОНИЗМА
Посвящение в философию начинается со вслушивания в ее имя. Перевод этого имени достаточно прозрачен и недвусмыслен, хотя составные части его сами по себе первоначально воспринимаются неопределенно — любовь к мудрости. Какая любовь? К какой мудрости? И что это вообще такое? На эти вопросы не может ответить впервые знакомящийся с философией. Обращение в философию вначале происходит в форме мифа, прикрывающего тайну сочетания слов «любовь» и «мудрость». Без мистагога, проводника в тайну, здесь не обойтись, и его роль в данном случае будет заключаться в пробуждении искомого чувства — любви — и ориентации его к определенной цели — мудрости.
Диоген Лаэртский сообщает: «Философию философией (любомудрием), а себя философом (любомудром) впервые стал называть Пифагор...мудрецом же, по его словам, может быть только бог, а не человек. Ибо преждевременно было бы философию называть “мудростью”, а упражняющегося в ней — “мудрецом”, как если бы он изострил уже свой дух до предела; а философ (“любомудр”) — это просто тот, кто испытывает влечение к мудрости».1 Так философия получила свое имя и «стала быть». В отличие от бессвязного бормотания варваров осмысленная речь эллинов создала условия для возникновения и развития особого типа отношения к бытию.
Итак, философия означает «любовь к мудрости», и смысл первой части этого словосочетания указывает на чисто человеческое чувство, тягу, настроенность на Другое, на Мудрость, которая трансцендентна человеку. Любое двухсоставное слово позволяет в разных ракурсах интерпретировать соотношения обеих его частей. Рассмотрим все возможные вариации связи между словами «любовь» и «мудрость». Первый, наиболее устоявшийся, вариант нами уже указан — это «любовь к мудрости». Собственно говоря, предлог «к» здесь не всегда уместен. Аутентичнее было бы говорить «любовь мудрости».Одним только аннулированием предлога мы незаметно, как в калейдоскопе, изменили картину смысла нашего словосочетания. Обратив, таким образом, ориентацию чувства любви «от» человека — «к» человеку. Не только человек — философ — любит Мудрость, но и она сама любовно относится к человеку. Иными словами, оставаясь трансцендентной, Мудрость касается человека энергией своей любви. Поэтому не только быть мудрым, но даже любить — чрезмерно для человека. Такова лишь часть спектра возможных смыслов прочтения слова «философия», так как пока мы читали его слева направо по европейской привычке. Если же прочитать справа налево, осуществив инверсию, то перед нами открывается новый горизонт осмысления. В первом случае «мудрость» употреблялась в генетиве, в изменившейся ситуации ее место заняла «любовь». Одним из первых вариантов прочтения в данном случае является «мудрость в любви». Убрав предлог, получаем «мудрость любви». Поскольку наше словосочетание состоит из двух частей, относительно независимых, то различных комбинаций их связи может быть только четыре. Выше мы их все перечислили, не ограничиваясь только первым значением, как это обычно делается. Бытийный статус и любви, и мудрости таков, что человек должен трансцендировать к ним, реализуя самого себя В философии, как она исторически возникла и сложилась, человеку был дарован путь стать тем, кем он есть в присущих ему формах. Способность к философии у человека либо есть, либо ее нет. Первое же произнесение этого имени затрагивает некую струну в человеческом естестве. Если условия позволяют этой струне звучать достаточно долго, то человек становится философом, несмотря на конкретный род его профессиональной деятельности.
Формальное комбинирование элементов в системе имеет свои ограничения, как в случае, например, логической операции обращения суждения, когда меняются местами субъект и предикат. Возможность каждой подобной операции необходимо специально обосновывать, так как в процессе перестановки изменяются количественные и качественные аспекты, а также перераспределяются параметры статики и динамики. С психологической точки зрения, любая конверсия первоначально может вызвать отторжение или неожиданную образно-эмоциональную реакцию. Рассмотренная выше «мудрость любви» или «мудрость в любви» (пусть это будет софофилия — хотя такое звучание и ографление крайне режет слух и царапает глаз от непривычки) означает нечто иное по сравнению с «любовью к мудрости», философией, как уже институциализированной и упроченной традицией. Результат не всеми может быть принят: насколько позволительно заниматься подобными вещами, предстоит узнать позднее.
Асимметричность смыслов, получающаяся в результате перестановки внутри словосочетания «философия», заключается, вероятно, в разной степени дарованности человеку любви и мудрости. Конечный человек бесконечно, в полном объеме, может вместить в себя только любовь, быть ее образом, вплоть до самопожертвования как главного критерия полной осуществленности любви. Мудрость человеку еще только задана, он может к ней приближаться по степеням подобия. Неслучайно, что даже Пифагор, признаваемый современниками и потомками «богоподобным», давший имя «философии», сдерживал дерзость («хибрис») на обладание всецелой мудростью и смиренно (?) ограничивал свое стремление. Как удалось Пифагору найти столь адекватное имя — остается загадкой. Возникает даже ощущение, что не Пифагор придумал его, а сами Любовь и Мудрость скрестили на нем лучи своей благодати.
Как соотносятся друг с другом Любовь и Мудрость вне их связи с человеком, самому человеку, вероятно, неведомо. Но очевидно, что сам человек есть какой-то ограниченный продукт воспринимаемых им асимметрично отношений Любви и Мудрости самих по себе.
Философия есть прежде всего настроенность и встроенность в бытие человеческого существа. Она является желанием преодоления конечного тварного состояния.
Длит свои колебания философская струна, то затухающие, то усиливающиеся, до конца дней жизни. Человек волен либо заглушить их в себе, либо культивировать. Однако полностью остановить звучание этого имени в себе и вокруг себя он не может.
Глухой, да не войдет!
Попробуем теперь рассмотреть каждую из частей слова «философия» изолированно друг от друга и контексты, в которые они еще включаются. В греческо-русском словаре А.Д. Вейсмана насчитывается 199 слов с приставкой или корнем «фило» (понятно, что этот список далеко не полон).2 Греки любили многое: от маленьких вещей, таких, как пьянство (фило-позия), украшения (фило-космия), деньги (фило-хрематия), до самых возвышенных — добро (фил-агафос), истина (фил-алетес), красота (фило-калия) и др. Филалетом, правдолюбцем, например, называли Эпикура.3 Из этого перечня как минимум два слова получили статус научных дисциплин: философия и филология. Имеется достаточно имен собственных: Филипп (любитель коней), Филимон (он же Филомен, он же Филумен, он же Филон — любимчик), Филофей (любитель Бога), Филором (любитель Рима), Филарета (любительница добродетели) и проч. Есть даже город — Филадельфия (братолюбие).4 Нет только любителя любви — Филофила. Его появлению, наверное, препятствуют законы языка.
Что касается слова «мудрость», то в силу трансцендентного характера его денотата оно не употребляется как служебное. Допустимо лишь персонифицировать Мудрость, что выражается в существовании имени собственного София. Допустила история также персонификацию самой Философии: к примеру, Боэций в трактате «Утешение философией» признается в том, что его, заключенного и приговоренного к смерти, навещала собственной персоной Философия, выполнявшая чисто религиозную функцию утешения. Встречался с Софией и софиолог Вл. Соловьев. Звучит имя Софии в таких квазинаучных словообразованиях, как теософия и антропософия.
В практике этимологических изысков, зачастую надуманных, когда начинаешь знакомиться с историей языка, поневоле приходишь к представлению о зыбкости, хаотичности языковой стихии, где по чьему-то произволу или случайно вдруг появляется, избирается какое-нибудь отдельное слово, которое затем упрочивается историей, отвердевает, обрастая напластованиями. Удивительно, как в этом хаосе языка люди умеют понимать друг друга.
Слово сравнивают с семенем, находя определенные изоморфизмы их генетических структур и кодов. Однако из всего множества слов-семян реально актуализируется, «оплодотворяясь» в языке, только одно, оставляя гигантское количество однотипных с ним слов пребывать в вечной потенциальности и рассеянности. Кто позаботится о них?
Философия, очевидно, принадлежит к числу избранных слов. Но, несмотря на это привилегированное положение, генетическая память иногда напоминает ей о самозванничестве. Поэтому все вышесказанное имело своей целью навести на воспоминание о первобытном состоянии языкового доструктурного, но творческого хаоса, вернуться в него и предугадать возможные импульсы развития. Осуществить эту задачу принципиально невозможно в силу необратимого характера времени, но можно в определенной степени размонтировать некоторые устойчивости и рекомбинировать их, пытаясь выполнить если не креативный акт, то хотя бы рекреативный. Не для того чтобы разрушить живую устойчивую структуру, а, напротив, с целью повысить степень ее жизненного тонуса за счет актуализации скрытых потенций.
В применении к слову «философия» эту деструктурализацию мы почти выполнили. Остается теперь попытаться вновь ее реконструировать и смоделировать возможные ситуации его нового функционирования.
Известны случаи творческого подхода к фоно-семантическому слою слова «философия». Обратимся к примеру, наиболее близкому к теме этой статьи. В дипломной работе, защищенной на кафедре онтологии и теории познания философского факультета Санкт-Петербургского государственного университета и отмеченной премией на конкурсе студенческих работ, Д. Круглов рискнул ввести в философский лексикон неологизм (или археологизм) — термин «филоидиотия». С «филией» уже все понятно, а что такое «идиотия»? Не в современном, ругательном или клиническом, смысле этого слова, а в его изначальном, архаическом употреблении.
В популярном энциклопедическом словаре «Наследие. Эллады» это слово определяется модернизированно: «ИДИОТ (невежа, неуч). 1. Человек, страдающий идиотией, слабоумием. 2. Прост., бран. Дурак, болван, тупица».5 Словарь А.Д. Вейсмана ближе подводит нас к исконному звучанию этого слова. Здесь «идиот» — это частный, простой, незнатный, рядовой человек, прозаик в противоположность поэту, и, естественно, но во вторую очередь, — невежа в чем-то определенном.6 Семантика приставки «идио-» включает в себя значения «частного», «особенного», «своего», «собственного», «своеобразного», «простого», «уединенного» и др. Если в «Наследии Эллады» «идиотия» определяется как «невежество» или «глубокая степень психического недоразвития»,7 то в словаре А.Д. Вейсмана - как «частная жизнь». Слово с этой приставкой «идиосинкразия» (своеобразное смешение), означающее повышенную чувствительность организма к некоторым вещам, впоследствии нам еще пригодится.
Помимо некоторых античных философов, Д. Круглов считает классическим образцом «филоидиота» В.В. Розанова. Последний, действительно, и в формах своего творчества (преимущественно идиоматических или афористических), и в его содержании (воспевание прелестей частной семейной жизни), и в поведении или общении предстает как настоящий «идиот» в «хорошем» смысле этого слова. Даже розановское «Уединенное» можно смело перевести на древнегреческий как «Идиотическое». Не всякий философ дотягивает до онтологического уровня Розанова.
Любовь может любить, вероятно, разные вещи, в том числе и противоположные друг другу. В этом смысле любовь всеядна и зла, как в пословице. Сложно сказать, как соотносятся между собой «мудрость» и «идиотия». Возможно, в количественном аспекте «мудрость» на всех одна, поэтому она и трансцендентна, а в противном случае каждый идиот «идиотичен» по-своему, имманентно себе самому. В плане качества не исключено, что объемы понятий «мудрость» и «идиотия» пересекаются в феномене «мудрость мира сего», всегда посрамляемой.
Пределы оглупления мудрости отражаются на особом уровне языка, тогда он поневоле становится ироническим. Слова «говорить» и «иронизировать» имеют один корневой исток. Поэтому даже совершенно серьезно следуя законам языка и мышления, мы непроизвольно получаем юмористический эффект. Когда мы ставим на одну доску «мудрость» и «глупость», которые по определению, казалось бы, должны быть онтологически нейтральны друг другу, то мы тем не менее провоцируем создание чего-то заведомо остроумно-глупого, т.е. оксюморона (так античные риторы называли «стилистический прием, состоящий в соединении противоположных по значению слов в некое словосочетание, приятный или тонкий характер которого вытекал именно из его непоследовательности; например, “мудрое безумие”»8). Квалификацию собственной философии Вл. Соловьевым как «материалистического идеализма» А.Ф. Лосев считает именно оксюмороном.
Какое бы высокое положение ни занимала философия, она не покрывает собою всю жизнь. В противном случае люди не жили бы, а философствовали, к чему призывал Сократ, определяя философию, как постоянное упражнение в умирании. Но есть в жизни какой-то тайный остаток, неподвластный схватыванию со стороны различных имитационных систем, будь то наука, искусство, философия или даже миф и религия. Хотя А.Ф. Лосев определял миф как саму жизнь, квинтэссенцию жизненой энергии, а религию — как субстанциальную укорененность жизни.
Зададимся фундаментальным вопросом: что противоположно философии по сути? Иными словами, что остается жизненного в жизни, когда она становится полностью пронизанной философией? Ответить на этот радикальный вопрос нам не удастся, это понятно априори. Достаточно того, что мы исхитрились сформулировать его. Поэтому попытаемся, смягчая и модифицируя само вопрошание, удержаться в неравновесной точке пересечения философии и жизни.
Итак, что противоположно философии контрадикторно?
На наш взгляд, соотношение «философии» и «филоидиотии», или «любви к глупости», по Эразму Роттердамскому, не является контрадикторным противоположением. Другими словами, между «мудростью», «глупостью» и подобными вещами можно ввести промежуточные звенья, например, ум, рассудок, здравый смысл, банальность и т.п. Несмотря на то, что «мудрость» и «глупость» отличаются друг от друга по признакам «трансцендентности — имманентности» или «единого — многого», они не противопоставляются друг другу кардинально, иначе между ними был бы изначальный дуализм манихейско-гностического толка.
В какой-то мере контрарной оппозицией философии являются иные типы отношения к бытию, такие как наука, искусство, религия, миф, право, мораль и др. Эти пути и способы взаимосвязи уже проторены и апробированы, и искать нужно в другом месте.
Таким образом, возможность контрадикции философии нужно искать не во второй части этого словосочетания, а, возможно, в первой. Ибо мудрый и глупый живут в одинаковой мере и иногда гармонично дополняют друг друга, искренне любя. Сложнее как раз сжиться друг с другом двум мудрецам. Можно любить мудрость, но не быть мудрым в любви.
От неумеренного славословия в адрес любви и мудрости у нетерпеливых сводит судорогой челюсти. Хочется побыстрее стать мудрым, но жизнь почему-то сопротивляется. Отсюда возникает немудрый соблазн...изменить жизнь, провозгласив антифилософию — мизософию.
Подтверждением того, что мизософия существует, оказалось наличие слова «мизософия» в греческо-русском словаре А.Д. Вейсмана. В своем словаре А.Д. Вейсман набрал только 25 слов с корнем или приставкой «мизо-» (ненависть), хотя, естественно, древние греки могли ненавидеть не только варваров, тиранов, демократию, но и многое другое. По смыслу рядом с мизософией стоит «мизология» — ненависть к ученым беседам, науке. Но есть и ненависть ко лжи — «мизопсевдос».9
Следут отметить, что в слове «ненависть» есть ряд дополнительных значений, не сводящихся только к смыслу опереточного противопоставления любви. Под «ненавистью» часто подразумевают «презрение», «отвращение», «истощение», «омерзение» и др. Имея в большей мере отношение к эмоционально-психологической области, эти слова предполагают все же некоторое онтологическое содержание, прежде всего топологическое. Так, «отвращение» противоположно «обращению» и означает перверсию, извращение, отклонение, отворачивание от чего-то, как отклоняются атомы Эпикура от отвесного падения В их естественные места. Сдвиг, спин от прямой линии в философии происходит потому, что в ней вообще нет прямых линий, ортогоналей.
В религии дело обстоит иначе. Обращение в веру осуществляется двумя способами. По Августину, веру в Бога дает человеку сам Бог. Если же встречи еще не произошло, то функция предварительного обращения в веру возлагается на слово проповеди священника, специально рукоположенного для этих целей.
Несмотря на то, что путь философии может быть благословенен, но первоначальное наставление на этот путь, обращение в философию, происходит не без искуса. Блаженный Августин прошел по тропам философии, испытав на себе все прелести ее искушений. Он писал: «Я хочу вспомнить прошлые мерзости свои и плотскую испорченность души моей не потому, что я люблю их, но чтобы возлюбить Тебя, Боже мой. Из любви к любви Твоей делаю я это, в горькой печали воспоминания перебираю преступные пути свои. Обрадуй меня, Господи, Радость неложная, Радость счастья и безмятежности, собери меня, в рассеянии и раздробленности своей отвратившегося от Тебя, Единого, и потерявшегося во многом. Когда-то в юности горело сердце мое насытиться адом, не убоялась душа моя густо зарасти бурьяном темной любви, истаяла красота моя, и стал я гнилью пред очами Твоими, — нравясь себе и желая нравиться очам людским».10 Сказав это, Августин переквалифицировался из философа в теолога. Может ли философ, исповедавшийся и сотворивший покаяние, остаться все же философом? Вопрос без ответа. Историки философии кропотливо откапывают в богословском наследии Августина элементы платонизма или аристотелизма. Однако важнее обратить внимание на опыт изживания негатива, изнанки и преисподней философии, так как это, как правило, редко фиксируется и, тем более, транслируется вовне.
Бог философов и ученых — мертвый бог, гласит старый афоризм. Бог теологов, продолжает сын философа и богослов В. Н. Лосский, только наполовину живой. В этом признании скрывается глухой намек на теологическую изнанку. О ней ничего не известно, а вот Данте точно локализует пребывание филосов в преисподней первым кругом ада (Лимбом). В достаточно привилегированном и почти комфортабельном месте восседают и продолжают вести умные беседы Аристотель, Сократ, Платон, Демокрит, Диоген, Фалес, Анаксагор, Зенон, Эмпедокл, Гераклит и другие, не упомянутые.11 Все перечисленные персоналии трехипостасно существуют во всех трех уровнях Дантова потустороннего мира: как философы — они в раю, как филоидиоты — в чистилище, как мизософы — в аду. Нужно только уточнить меру соотношения каждой из трех интенций в творчестве этих великих людей.
Этим нам сейчас и предстоит заняться в применении к философии Платона или платонизма в целом. А поскольку, по мнению Б. Рассела, история философии есть не что иное, как только комментарий на платоновский диалог «Парменид», то — в применении ко всей философии в целом. Естественно, что и сама комбинаторика словосочетания «философия» проведена нами в четырехчастотной, тетрактидной методологической схеме «Парменида», раскрывающей диалектику категорий «единого» и «иного».
Начнем с портрета двойника Платона — его мифологического близнеца Антисфена. Маловероятно, но не исключено, что этимология этого имени означает «противосвет». Антисфен, как и Платон, был учеником Сократа, хотя перенял от последнего совсем иное, став основоположником кинического движения. Он принял посвящение в орфические таинства, что также немаловажно. Если Платон обращал в философию, то Антисфен отвращал от нее. Известен, например, такой анекдот: Диоген Синопский, «придя в Афины..,примкнул к Антисфену. Тот, по своему обыкновению никого не принимать, прогнал было его, но Диоген упорством добился своего. Однажды, когда тот замахнулся на него палкой, Диоген, подставив голову, сказал: “Бей, но ты не найдешь такой крепкой палки, чтобы прогнать меня, пока ты что-нибудь не скажешь”. С тех пор он стал учеником Антисфена и, будучи изгнанником, повел самую простую жизнь».12
По всей видимости, в глазах древних греков Антисфен был летописцем ада, так как в списке не сохранившихся его произведений есть сочинения «Об Аиде», «Об употреблении вина», «О Цирцее», «Об Одиссее, Пенелопе и псе» и проч. Лаэрций посвятил ему следующие стихи:
В жизни своей, Антисфен, ты псом был недоброго нрава,
Речью ты сердце .кусать лучше, чем пастью, умел.
Умер в чахотке ты злой. Ну что же? Мы скажем, пожалуй:
И по дороге в Аид нужен для нас проводник.13
Известно, что над Платоном Антисфен «издевался за его гордость...Однажды, когда Платон был болен, Антисфен, зайдя к нему, заметил лохань с его рвотой и сказал: “Желчь я в ней вижу, а гордыни не вижу”».14 Если бы кто-нибудь осудил Антисфена за это, он бы ответил, что «врачи тоже суровы с больными».15 Особенно, видимо, с такими, как «божественный» Платон, надо полагать, после очередного «пира», академического симпозиума (в переводе означающего «совместное возлияние»)...
Как видим, первыми мизософами-профессионалами на Западе были киники. (А на Востоке, по всей вероятности, какие-нибудь дервиши-гимнософисты (буквально: голые мудрецы).) Характеризуя кинизм, Дж. Реале и Д. Антисери подчеркивают его энергийные моменты. Они пишут: «Очевидно, что этика Антисфена требует от человека непрекращающегося усилия над собой, подавления импульсов к наслаждению, отказа от комфорта и роскоши, бегства от славы, непременного условия оставаться в оппозиции к принятым законам. Это напряженное усилие и указывает на благо и тесно связано с добродетелью. Подчеркивая это обстоятельство, высокий смысл понятия сверхусилия (часто по-гречески оно звучало как roeos), школа Антисфена особенно почитала Геракла и его легендарные подвиги».16 Понятие ponos (усилие, риск, тяжелый опыт души и тела)17 Дж Реале и Д. Антисери сопоставляют с понятием askesis (аскеза, упражнение, жизненная практика темперирования тела и души под воздействием физических перегрузок).18
В целом Дж. Реале и Д. Антисери дают оценку кинизму следующей цитатой из Цицерона: «Система киников не могла не провалиться ввиду отсутствия у них чувства брезгливости, отвращения к грязи; без этого ничего не может быть правильного, ничего честного».19 Все это совершенно верно, только вот кому поручить убирать грязь, если брезгливые этого не желают? Пуристы обычно путают понятия «нечистота» и «грех». Так, Гете в письме Гердеру с отвращением отмечает, что Кант «кощунственно запачкал свою философскую мантию, посадив на нее пятно радикального зла».20 В жизни, к сожалению, есть естественный закон, аналогичный второму началу термодинамики, — закон накопления грязи, которая начинает, в свою очередь, развиваться по своим закономерностям. Проблема не в отсутствии брезгливости перед грязью и даже не в порочном смаковании ее имитаторами и экстремистами от кинизма, а в возможности преодоления брезгливости и идиосинкразии в период санитарных мероприятий, которые при неверном проведении часто завершаются тотальным заражением или появлением нового типа болезни. Такое положение вещей сколь архаично, столь и актуально, как символ Авгиевых конюшен.
Что Платон говорит по поводу онтологического статуса «грязи»?
В диалоге «Парменид» воспроизводится беседа Парменида и Сократа о существований идей и об отношении идей к различным вещам: ценностным, эмпирическим и прочим. В вопросе о реальности идей целостных и совершенных предметов Парменид и Сократ, вероятно, солидарны. Но вот Парменид спрашивает: «А относительно таких вещей, Сократ, которые могли бы показаться даже смешными, как, например, волос, грязь, сор и всякая другая не заслуживающая внимания дрянь, ты тоже недоумеваешь, следует или нет для каждого из них признать отдельно существующую идею, отличную от того, к чему прикасаются наши руки?
— Вовсе нет, — ответил Сократ, — я полагаю, что такие вещи только таковы, какими мы их видим. Предположить для них существование какой-то идеи было бы слишком странно. Правда, меня иногда беспокоила мысль, уж нет ли чего-либо в этом роде для всех вещей, но всякий раз, как я к этому подхожу, я поспешно обращаюсь в бегство, опасаясь потонуть в бездонной пучине пустословия. И вот, дойдя до этого места, я снова обращаюсь к вещам, о которых мы сейчас сказали, что они имеют идеи, и занимаюсь тщательным их рассмотрением.
— Ты еще молод, Сократ, — сказал Парменид,— и философия еще не завладела тобой всецело, как, по моему мнению, завладеет со временем, когда ни одна из таких вещей не будет казаться тебе ничтожной; теперь же ты, по молодости, еще слишком считаешься с мнением людей».21 Следует заметить, что к тому времени Сократу было двадцать лет, а умудренному Пармениду — шестьдесят. Сократу, по молодости и по происхождению, не открылись Екклезиастовы истины о том, что «во многой мудрости — много печали» и «кто увеличивает знание — тот увеличивает скорбь». Впрочем, Екклезиаст не отвергает напрочь знание, подразумевая, что человек обречен на знание и должен выдержать его силу. Ведь знание — сила, по Ф. Бэкону, а подчас и насилие. Печаль испытали свидетели смерти Сократа, если не он сам, выпивая чашу с цикутой. Сократ остался в этот момент невозмутимым, сохраняя преданность естественному свету разума. В этом существенное различие между Афинами Сократа и Иерусалимом Екклезиаста.
В речи Сократа из процитированного фрагмента обращают на себя внимание два мотива. Во-первых, это уже проанализированный нами мотив отвращения, «обращения в бегство». Во-вторых, стремление к оптическому постижению идей: или эпоптическому (эпоптика — «на языке мистерий это кульминационный пункт философской инициации, момент экстатического соприкосновения с божественным»),22 или паноптическому (паноптизм — всевидение). Поскольку для древних греков была характерна эта установка на видение всего, и, следовательно, в поле их внимания иногда появлялась грязь, то перед ними открывались две возможности. Либо перевести фокус от неприятной картины, либо выдержать взгляд медузы Горгоны, но при этом «потонуть в бездонной пучине пустословия» (Сократ). Иными словами, перепасть из оптического измерения в акустическое. Пустословие, или суесловие, формальным образом напоминает «суету сует» Екклезиаста. Обе возможности древними греками были реализованы. Говорливые эллины все-таки не потонули в пучине языка, остались на плаву, так как сумели оптическому гипнозу Горгоны противопоставить акустический гипноз мифа, который затем естественно трансформировался в софистику, риторику и, далее, в логику.
Идея допускает себя увидеть и сфотографировать и на карточке выглядит вполне фотогенично. Но лишь фотограф, проявляющий пленку, знает ее негатив. А.Ф. Лосев, распознавший сущность платонизма, так определяет затемненную его сторону: «“Платоническое” созерцание идей настолько пронизано специфическим Эросом, что часто вместо созерцания испытывается какое-то тонкое ощущение тошноты. Это — в буквальном смысле постельное ощущение идей, созерцание идей при помощи собственного фаллоса».23 Чувствуется, что у А.Ф. Лосева особый счет к платонизму. Он пишет: «И привидение, бесовщина всегда такова: спереди — сила, шум, всемогущество, всезнание и всеобладание, чарующая красота и обворожительная ласка, а по существу — бездушный прах, галлюцинация в результате душевного растления, проекция вовне нашей собственной слабости и слепоты. Этим безличным, безличностным холодом эротического наваждения и привидения означена и вся платоновская Идея. Она мраморное и холодное ничто, прекрасная любовная галлюцинация, непорождающий фаллос, гипнотизирующая резкость очертаний блудливого тела, антисоциальный экстаз головной диалектики, бесовская “прелесть” и разгорячение, увертливый и похотливый оборотень. “Скучища пренеприличная!”...»24
Парменидовский вопрос Сократу по поводу существования идей «грязи» и «прочей дряни» был фактически попыткой выяснить, имеют ли эти предметы свой живой устойчивый образ, т.е. могут ли они быть предметом изображения и вообще искусства. Иными словами, это был вопрос об онтологическом и эстетическом статусе «порнографии», так как «порнос» в переводе с древнегреческого означает «грязь» или «блуд», а «графео» — «описываю».
О чем нельзя говорить, заметил Л. Витгенштейн, о том следует молчать. Поэтому термин «мизософия» не присутствует в философских и иных справочниках. Либертинистический и порнографический XX в. пустился во все тяжкие, и мизософы-профессионалы сейчас, как и в архаическую эпоху, не стесняются в выражениях и не делают фигурой умолчания предмет мизософии. Прозаик В. Ерофеев, посрамляя И. Канта, даже умудрился в художественной форме осуществить...порнографическое доказательство бытия Бога.25
Так же как есть история философии, существует и непрерывная линия истории мизософии. Одно и то же настроение поддерживается в ерничании Антисфена и в злопыхательстве мизантропа А., Шопенгауэра в адрес профессорской философии. Мизософские тексты не излагались в форме систематических трактатов, но в большей степени воплощались в художественной форме. Определеннее всех выразился О. Мандельштам. Он писал:
Там, где эллину сияла красота,
Мне из черных дыр зияла срамота.
Поэт действительно творит словом. Задолго до открытия в астрофизике таких полугипотетических космических объектов, как «черные дыры», О. Мандельштам дал им имя. Ошибался он только в том, что эллины этого не замечали (у них не возникло бы понятия «катарсис»).
В историко-мизософском процессе выработались даже свои методологические приемы и принципы. В романе Ж.-П. Сартра «Тошнота» описывается феноменология (в данном случае — скорее, темнология) восприятия мизософа Антуана Рокантена. Вот подборка апперцептивных актов мизософа:
«Страсть моя умерла. Она заполняла и морочила меня много лет подряд — теперь я был опустошен. Но это еще не самое худшее: передо мной, раскинувшись с этакой небрежностью, маячила некая мысль — обширная и тусклая. Трудно сказать, в чем она заключалась, но я не мог на нее глядеть: так она была мне омерзительна».
«Занятно, что мне и в голову не приходит, что я сошел с ума, наоборот, я отчетливо сознаю, что я в полном рассудке: перемены касаются окружающего мира».
«А теперь меня повсюду окружают вещи — к примеру, вот эта пивная кружка на столе. Когда я ее вижу, мне хочется крикнуть: “Чур, не играю”».
«Дело плохо! дело просто дрянь: гадина, Тошнота, все-таки настигла меня».
«Я все это знаю, но знаю, что в ней есть и кое-что другое. Ничего особенного. Но я не могу объяснить, что я вижу. Никому не могу объяснить. В этом все и дело — я тихо погружаюсь на дно, туда, где страх».
«...ЭТО И ЕСТЬ ТОШНОТА. Тошнота не во мне: я чувствую ее там, на этой стене, на этих подтяжках, повсюду вокруг меня».
«В конце концов, может, это и впрямь был легкий приступ безумия».26
В автобиографической повести «Слова» Сартр почти покаянно признается: «Конечно, я БЫЛ Рокантеном, без всякого снисхождения я показывал через него ткань моей жизни, не» в то же время я был “я”, избранник, летописец ада, фотомикроскоп из стекла и стали, нацеленный на свою протоплазмическую жидкость».27 Сартр вскрывает, таким образом, физиологический пласт мизософии. Его соотечественники Ж. Деррида и Ж. Батай специализируются на других аспектах: первый — на алхимическом (рецепция платоновского «фармакона»), второй — на космологическом. Причем в стане мизософов есть даже своя корпоративная этика, заставившая Сартра, например, отказаться от Нобелевской премии.
Такой последовательности не было, кстати, у «классического» философа Фихте. Он вводит в философский оборот термин-неологизм «Дело-Действие». Его методологическую суть можно раскрыть приблизительно так. Философское Я, осуществляя свой субстанциальный акт, одновременно созерцает самое себя. Действие и его результат поднадзорны и максимально освещены имманентным источником света , каковым является само Я. Фихте (в отличие от Канта)—сторонник интеллектуальной интуиции и апологет воображения, с помощью которых он оптимистически (оптимум и оптика — одного корня) надеется впрямую наблюдать акт творения. Фихте пишет: «Это требуемое от философа созерцание самого себя при выполнении акта, благодаря которому у него возникает Я, я называю интеллектуальной интуицией. Оно есть непосредственное сознание того, что я действую, и того, что за действие я совершаю; оно есть то, чем я нечто познаю, ибо это нечто произвожу».28 Если последовательно довести эту эпоптику до предела и дать ей мизософско-психоаналитическую экспликацию, то перед нами будет классическое описание эксгибиционистско-нарциссического комплекса, который Фихте мог и не подозревать за собой. При этом Фихте действительно ввел развитие в предмет философии.
Рассматривая проблему соотношения философии и мизософии, мы взяли в качестве методического образца именно платонизм. Вероятно, остальные философские направления (аристотелизм, гегельянство, марксизм и др.) также имеют подобную подоплеку. Выискивать элементы мизософии в творчестве» например, М. Хайдеггера, Темного, как Гераклит, мы оставляем хайдеггерианцам. Терминология и методология подобного подхода совершенно не разработаны, поэтому пока остается в рабочем порядке заменять философскую феноменологию мизософской темнологией. Или сводить все к щутке, как Г.Г. Шпет, назвавший философию Н.А. Бердяева «белибердой-белибердяевщиной».
Теология давно застраховала себя от эксцессов ненависти посредством разведения методов катафатики и апофатики. Положительное и отрицательное богословие антиномически подводят к мистическому опыту общения с Богом (апофазис по-гречески — отрицание, но не отречение). Аналоги апофатики в философии всегда были. От античного «эпохе», нововременной «критики», до новейших методов — феноменологической «деструкции», «деконструкции» и т.д.
В католицизме при обсуждении вопроса о канонизации какого-нибудь претендента на святость одному из священников поручается миссия быть «адвокатом дьявола», т.е. собрать весь возможный компромат и положить его на чашу весов. В философии также есть свои «адвокаты глупости», выполняющие далеко не приятную работу.
Парменид и Сократ так и не решили вопрос об онтологическом статусе «грязи». Не решен он и поныне. По В.И. Вернадскому, живое не может существовать в отходах собственного производства и, тем более, питаться ими. Между тем в некоторых биологических гипотезах эволюционный процесс реконструируется как раз таким образом. Так, согласно одной из гипотез, переход от одноклеточных колоний к многоклеточным организмам осуществляется за счет особого склеивания клеток продуктами метаболизма. Человек, правда, не может надеяться, что вызванный им экологический кризис выведет его на мета-уровень.
В двухсоставном слове «мизософия» только первая часть чимеет негативный характер, но «мудрость» остается той же самой, что и в слове «философия». Мы не знаем, может быть, сама Мудрость имеет в себе нечто такое, чем отталкивает от себя устремившегося к ней. Не исключено, что эту особенность таинственно выразили в мифе о грехопадении Софии гностики.
Есть некоторые данные о том, что мизософия не является результатом каприза философа, поскольку мизософские приступы по наблюдениям случаются с закономерностью природных циклов. И период мизософии наступает не только тогда, когда философ своевольно отвращается от мудрости, но и когда сама Мудрость поворачивается в своем небесном вращении к «рилософу какой-то своей особой, «исчезающей» стороной.
Если дело обстоит именно таким образом, тогда философу остается только одно — взять откуда-то силы, чтобы выдержать эту фазу.
На языке религиозной аскетики этот феномен называется периодом богооставленности. В святоотеческой литературе подробно описаны ситуации истощенности при завершении общения с Богом и выработаны психофизиологические механизмы, повволяющие сохраниться в моменты богооставленности.
Струна философии тоже не всегда звучит консонансно. Чисто по определенным числовым закономерностям иногда возникает диссонанс. Быть готовым воспринять его и не разрушить свой слух — единственное, что остается философу.
ПРИМЕЧАНИЯ
1Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов. М., 1986. С. 58.
2Вейсман А.Д. Греческо-русский словарь. М., 1991. Стлб. 1312—1319.
3Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях...С. 59
4Наследие Эллады: Энциклопедический словарь. Краснодар, 1993.
5Там же. С. 184—185.
6Вейсман А.Д. Греческо-русский словарь. Стлб. 622.
7Наследие Эллады. С. 185.
8Кондаков Н.И. Логический словарь-справочник. М., 1975. С. 405.
9Вейсман А.Д. Греческо-русский словарь. Стлб. 819—820.
10Августин А. Исповедь. М, 1991. С. 74.
11Данте А. Божественная комедия. М., 1992. С. 22—26.
12Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях...С. 221
13Там же. С. 220.
14Там же. С. 217.
15Там же. С. 216.
16Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. I. Античность. СПб., 1994. С. 78.
17Там же. С. 286.
18Там же. С. 270.
19Там же. С. 176.
20Ясперс К Радикальное зло у Канта// Феномен человека. М., 1993. С. 168.
21Платон. Парменид. 130 с—е// Собр. соч.: В 4 т. Т. 2. М., 1993. С. 350—351.
22Реале Дж., Антисери Д. Западная философия от истоков до наших дней. С. 283.
23Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии М, 1993. С. 855—856.
24Там же. С. 684.
25Ерофеев В.В. Персидская сирень// Ерофеев В.В. Жизнь с идиотом. М., 1991. С. 141—144.
26Сартр Ж.-П. Тошнота// Сартр Ж.-П. Стена. М., 1992. С. 18—33.
27Сартр Ж.-П. Слова// Там же. С, 478.
28Фихте И. Г. Избр. соч. Т. 1. М., 1916. С. 452.
©СМУ, 1997 г.
НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ
