НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ
МАТЕРИАЛЫ И ИССЛЕДОВАНИЯ ПО ИСТОРИИ ПЛАТОНИЗМА ВЫП.1 с. 263
ПРОКЛ
О СПОСОБЕ СОЗДАНИЯ БОЖЕСТВЕННЫХ МИФОВ БОГОСЛОВАМИ:
ОПРАВДАНИЕ ВИНОВНИКОВ И РАЗРЕШЕНИЕ ПРЕДЪЯВЛЕННЫХ
ИМ УПРЕКОВ
Таково то, о чем мы будем вести речь.1 Однако причиной ее, как я сказал,2 вам следует считать самого Платона и его ревностного последователя, я бы сказал, иерофанта,3 который повелел, чтобы я, излагая вам все по возможности точно, попытался вспомнить сказанное некогда, чтобы и впоследствии мы обучили рассматривающих эти вопросы [72]. А поскольку прежде всего прочего Сократ указывает причину [того] способа создания мифов, которым Гомер с Гесиодом вели речь о богах, а до них Орфей и разве что еще какой-нибудь одаренный боговдохновенными устами толкователь [вещей] всегда соответствующих себе и самотождественных, то, разумеется, и мы, по необходимости, прежде чем начать разбирать типы рассмотрения каждого догмата по отдельности, укажем, как сама конструкция гомеровских мифов соответствует вещам, указание на которые они и доставляют.
Ведь кто-нибудь, пожалуй, скажет: каким образом чуждые блага и красоты, выбившиеся из чина,4 постыдные, беззаконные имена окажутся как-то достойными тех, кто получил в удел существование, соответствующее самому благу,5 [тех, кто] сосуществует с красотой, у кого первый чин, от которых всё сущее полно красивости6 и явным образом полно незапятнанной силы? Итак, каким образом приспособлены к ним художественные образы трагических чудописаний и призраки, сосуществующие с материальными [вещами], лишенные как целостной справедливости, так и божественного закона; ведь ни в коем случае непозволительно переносить такое на существования богов, трансцендентные всем сущим, я имею в виду блуд, воровство, свержения с неба, несправедливости по отношению к отцам, заключение их в оковы, оскопление и сколько еще такого рассказывается Гомером и другими поэтами. Напротив, поскольку сами боги, будучи отделенными от прочего, соединяются с благом и ничто из худшего в них не проникает, но являются они несмешанными со всем и незапятнанными, единовидно предсуществуя в едином определении и едином чине, постольку подобает, чтобы речи о них возводили к ним имена возвышенные, полные ума и способные изображать [каждое] в [своем] специфическом чине их неизреченное превосходство:7 [73] И в частности, следует иносказания8 души очищать от материальных призраков в мистических мышлениях о божественном, а всякое чуждое и снизу, от иррациональности устремляющееся представление изгонять, и абсолютно все вести к незапятнанному превосходству богов, и одному только правильному смыслу верить и лучшим зрелищам ума [являющим] истину о богах.
Итак, пусть никто не говорит нам о богах что-нибудь такое, что пристало говорить о людях, и пусть никто не пытается возводить на тех, кто преисполнен ума, мыслящей сущности и жизни, страсти материального неразумия: ведь очевидно, что такие символы неспецифичны существованиям богов. Так вот, следует, чтобы мифы, если уж не вовсе отпали от истины сущего, то изображали неким образом вещи, рассмотрение которых они пытались скрыть за явленными завесами. Но как сам Платон повсюду с помощью определенных изображений мистически поучает о божественном, и при этом ничто постыдное — ни проявление бесчиния, ни материальный и ужасный призрак — не проникает в [его] мифы, а, кроме того, сами незапятнанные мышления о богах скрыты, вперед же выставлены, словно их изваяния,9 явные для посвященных изображения по добий неизреченной теории, так вот так же должны были поэты и сам Гомер, если они создавали художественные образы мифов, соответствующие богам, удалить эти допускающие многообразное толкование построения, наполненные именами, в высшей степени противоположными вещам, выставляя вперед [сопоставления], стремящиеся указать на красоту и благо, одновременно, благодаря этому, с одной стороны, удалить простецов10 от ведения божественного, вовсе для них не подходящего, а с другой — пользоваться мифическими художественными образами о богах, не впадая в грех.
Таково то, что, [74] я полагаю, Сократ порицает в мифосозидании Гомера и у других поэтов, а равным образом упрекнет, пожалуй, и всякий, кто не находит удовольствия в чудо-писаниях явленных имен. А, с другой стороны, наши современники имеют обыкновение особенно укорять мифы за то, что они явились причиной серьезного небрежения в мнениях о богах и весьма несуразной и ошибочной фантазии, причиной, ведущей не к чему иному, как к нынешнему страшному и беспорядочному смешению священных установлений.11
Мы же не нуждаемся в длинном рассуждении против тех, кто в качестве причины заблуждения насчет божественного выставляет то, что передается мифами. Прежде всего потому, что те, кто пренебрегают почитанием [родов] лучших, чем наши, [осуществляемым] с помощью явленных художественных образов, не познав ни цели, ни силы мифосозидания, оказываются впавшими в столь неразумное и свойственное гигантам неблагочестие. Ведь если одни мифы выставили всякое внешнее облачение вместо истины, водруженной неизреченно, и пользуются явленными покровами для размышлений неявных и неведомых для простецов (и это то, что является для них особенным благом, а именно, ни одну из истин не выносить внешним, но доставлять лишь некий след целостного тайноводства тем, кто от природы способен перейти от них к недоступной для простецов теории), а другие, вместо того, чтобы разыскивать содержащуюся в них истину, пользуются лишь внешней схемой мифических художественных образов, а вместо очищения ума увлекаются фантастическими и оформленными иносказаниями, то какой смысл обвинять эти мифы в такого рода беззаконии, а не тех, кто дурно этими мифами пользуется — в заблуждении на их счет?
Затем, поскольку мы видим, что большинство людей терпят вред и от всех других вещей, [75] которые, как кажется, в самом деле в особенности значительны и почитаемы, водружены в самих богах и производятся ими, мы виним не их возникновение, но ничего не смыслящий в них склад души. Ведь кто не согласится, что мистерии и таинства возводят души от материальной и несущей образ смерти жизни и связывают их с богами, а все ужасное, проникающее от неразумия, уничтожают мыслящими освещениями, а неопределенность и темность совершенствуемых изгоняют светом [, исходящим от] богов? Однако равным образом ничто и ни в какой мере не лишает простецов [возможности] и от них претерпеть всяческий ущерб и используя во зло их блага и силы в соответствии со [своим] специфическим складом, отвращаться от богов и истинной священной религии и уноситься в страстную и иррациональную жизнь.
Итак, всякий из нас, кто обвиняет мифы в этом страшном и полном ошибок смешении древних обычаев, должен обвинить и богоданность12 мистерий и нисхождение к людям таинств Что же об этом сказать? Но [если так рассуждать, то] можно будет обвинить и саму демиургию Вселенной и чин целостных [вещей] и промышление обо всем здешнем, основываясь на том, что принявшие данное ими пользуются им дурно Я, пожалуй, скажу, что недостойно считать справедливой клевету на мифы со стороны безумия большинства людей. Ведь нельзя судить о добродетели и порочности вещей по тем, кто [ими] ущербно пользуется, но следует решать с учетом специфичной в каждом случае присущей им природы и правильности [, соответствующей им].
Поэтому-то и афинский гость (Leg. I, 646 a sqq.) не считал что нужно удалять [76] пьянство из хорошо устроенного государства из-за неосмотрительного и неумеренного стремления к нему толпы, но говорил, что из-за противоположного использования—правильного и разумного — и оно играет большую роль в воспитании. Хотя и можно сказать, что пьянство разрушает тела и души прибегающих к нему; однако законодатель, по крайней мере из-за этого, не пропустит соответствующего ему [, т.е. пьянству,] достоинства и содействия добродетели. Итак, и пьянства не следует избегать из-за того, что толпа грубо и невоспитанно домогается его, ни таинства и силы мистерий из-за низости пользующихся не достойны порицания со стороны разумных, ни мифы из-за извращенности пользующихся ими кое-как и неразумно несправедливо были бы сочтены вредными для слушателей, но во всех этих [случаях] следует обвинять ошибочный и не связанный с мыслимым склад прибегающих к ним, из-за которого те, кто использует во вред [вещи], устремленные к благу, промахиваются мимо соответствующей им [, т.е. вещам], цели.
Если же кто-нибудь обвиняет вышеуказанную постыдность мифосозидания и грубость имен и поэтому отнимает у него [, т.е. сочинителя мифов,] подобающую способность к подражанию божественным [вещам] (ведь, конечно, всякий подражатель с помощью [средств,] соответствующих по природе образцам, изображает их идею, а не с помощью противоположных, чуждых сущности архетипов и утративших [их] силу), то я полагаю, что прежде всего следует разделить задачи мифов и определить по отдельности те, которые называются воспитательными и более боговдохновенные и ориентирующиеся на Все в большей мере, чем на склад слушающих; затем следует различить жизни тех, кто ими пользуется, и установить, с одной стороны, более соответствующие юношам и воспитанные и нежных нравах, [77] а с другой стороны, способные побуждать к уму и к целостным родам богов, и к эманациям [, проходящим] через все сущие [вещи], и к цепям, и побуждающие устремляться к [вещам] завершающим, вплоть до конечных. Вот именно таким образом мы, разделяя как виды мифов друг от друга, так и способности воспринимающих их, присоединимся к говорящим, что ни мифы эти, которые написали Гомер и Гесиод, не способствуют воспитанию, ни слушания их не подходят юношам; но добавим, что они следуют природе целостных [вещей] и чину сущих [вещей] и привязывают тех, кто способен восходить к обозрению божественных вещей, к самим истинно сущим.
Ведь отцы мифосозидания видят то, что природа, создавая изображения нематериальных и мыслимых видов и испещряя этот вот космос подражаниями им, нечастное изображает частно, вечное — через происходящее во времени, мыслимое — через чувственное и материально отпечатывает нематериальное и пространственно — непространственное и через превращение — то, что водружено пребывающим образом; следуя как природе, так и эманации13 [вещей,] явлено и идолически сущих, и [отцы мифосозидания,] создавая изображения божественных [вещей], используемые в речах в высшей степени противоположных [им] и весьма [от них] отступивших, подражают превосходящей силе образцов и тем, что вопреки природе указывают на то, что выше природы их, а бессмысленным — на то, что более божественно, чем всякий смысл, а фантастически изображаемым как постыдное — на то, что преисполнено красоты больше чем все частное; и таким образом на достойном основании напоминают нам о трансцендентном превосходстве этих [вещей].14
А кроме того, в каждом чине богов, спускающемся сверху вплоть до [78] последних и проходящем через все роды в сущих, можно рассматривать реализации цепей, выставляющих вперед те особенности, которые мифы уделяют самим богам, а также [особенности] существования и организации тех вещей, за которыми они скрыли неизреченную теорию [вещей] первейших. Ведь конечные из демонических родов, вращающиеся возле материи, стоят во главе отвращения от согласных природе сил, постыдности материальных [вещей], обращения ко злу и беспорядочного и ошибочного движения. Ведь необходимо, чтобы и они существовали во Всем, осуществляли многообразие целостного распорядка и отвечали за причину их псевдосуществования, смуты и постоянства вечных рождений.15 Зная их, предводители священных установлений предписали совершать в определенные периоды смех и плач,16 отвращая [этих демонов] от таких рождений и определив им подобающую часть целостного священнодействия [, посвященного] божественному. Итак, как искусство священных [дел], распределив должным образом всю религию между богами и слугами богов, чтобы ничто из того, что вечно следует за богами, не осталось лишенным части в причитающемся почитании, одних подводит к наиболее священным таинствам и мистическим символам, а даяния других призывает к явленным и страстным [вещам] с помощью некоей неизреченной симпатии, так и отцы этих вот мифов, ориентируясь на всю, так сказать, эманацию божественных [вещей] и стремясь возводить мифы к нисходящей от каждого [из богов] цепи, с одной стороны, приставили их идолический и выдвинутый вперед аналог к рождениям конечным и ставшим впереди последних и материальных страстей, а с другой стороны, сделали то, что является для простецов скрытым и неведомым в трансцендентной сущности богов [, существующей] в недоступных [местах], [79] выявляющим для тех, кто любит созерцание сущих [вещей, эти вещи]. И вот таким образом, каждый миф является демоническим в отношении явленности и божественным в отношении неизреченного рассмотрения.17
Если в самом деле это мы сказали правильно, то ни гомеровскими мифами, поскольку они специфически соответственны истинно сущим вещам, не следует пренебрегать на том основании, что они не способствуют нам в воспитании юношей (ведь цель этих мифов не воспитательная, и не на это ориентируясь, открыли их мифосозидатели), ни те [мифы], что написаны Платоном, не следует возводить к той идее [, которая свойственна] более боговдохновенным [мифам], но каждые следует определять по отдельности: и одни расценить как более философские, а другие — как соответствующие священническим установлениям, одни — подходящие для слушания юношами, другие — [подходящие] тем, кто под правильным руководством идет через все, так сказать, другое воспитание, кто стремится водрузить ум души словно некое мистическое орудие в слушании этих вот мифов.
Но и это Сократ указал достаточно для способных следить [за ходом его мысли]: и что он придерживается мифосозидания Гомера, не являющееся ни воспитательным, ни приспособленным к безыскусным и нетронутым нравам юношей, и что неизреченное и скрытое в нем благо нуждается в некоем мистическом и боговдохновенном мышлении. А простецы, не чувствуя сократических речей и выпав вовне из рассуждения философа, клевещут на весь этот вид мифов.
Итак, следует послушать, что Сократ говорит о них и по какой причине изгоняет такую мифологию. «Ребенок не в состоянии судить, где содержится иносказание, а где нет, и мнения, воспринятые им в таком раннем возрасте, [80] обычно становятся неизгладимыми и неизменными, вот почему, пожалуй, более всего надо добиваться, чтобы первые мифы, услышанные детьми, самым заботливым образом были направлены к добродетели» (Resp. 378d). Стало быть, правильно мы говорим, что гомеровские мифы нехорошо подражают божественному: ведь они не способствуют законодателям ни в добродетели и воспитании, ни в правильном образовании юношей. Однако в таком случае ничто не окажется подходящим существующим [вещам], коль скоро не подойдет тем, кто руководствуется политической наукой; но они иным образом приспособлены к богам и возводят благородных к их рассмотрению, и благо их — не воспитательное, но мистическое и стремится оно не к характерному для юношей складу, но к зрелому. На это указывает и Сократ, говоря, что подобает, чтобы «весьма немногие в тайне слушали эти мифы, принеся в жертву не поросенка, но какое-нибудь великое и трудное жертвоприношение» (Resp. 378a). Стало быть, по мнению простецов, нужно весьма презирать тот способ мифосозидания, когда объявляется, что слушание его соэлементно наиболее священным [ступеням] таинства и наиболее совершенным [ступеням] мистерий. Ведь то, что эти мифы следует рассказывать, в тайне сопровождая [это принесением] жертв — величайших и совершеннейших, — ясно указывает на то, что [заключающаяся] в них теория является мистагогией и таинством, возвышающим слушающих.
Итак, всякий из нас, кто изгнал детскость и юношеский характер души, отверг неопределенные стремления и фантазии и поставил руководителем своей жизни ум, тот самым удачным образом причастится к зрелищам, скрытым в таких мифах, а тому, кто еще нуждается в предварительном воспитании и уравновешивании нравов, небезопасно, пожалуй, прикасаться к их рассмотрению. Ведь в мистические мышления о богах не следует [81] привносить ничто снизу, от материи, и извращенное фантастическими движениями [не должно] нападать на ясные уму иносказания, и не [следует] смешивать друг с другом страстные состояния неразумия и трансцендентные блага теоретического действия, но [, напротив,] подчиняющиеся Сократу [, с одной стороны], и чину возведения к божественному [, с другой — должны] отдельно—прикасаться к правильному воспитанию нравов, отдельно — браться за мыслящее обозрение сущих и жить подобающим каждому образом, начиная [свой путь] с худшего политического воспитания, завершая его] в мистическом единении с божественным. Итак, поэтому будет существовать и другой способ рассуждений; а что и Сократом указывается, что вид мифов двойствен, это ясно из сказанного, я имею в виду, что один является воспитательным, другой — совершенным, и один побуждает к этической добродетели, а другой доставляет соприкасание с божественным, и один способен быть полезным многим из нас, а другой сочетается с немногими, и один общ и ведом людям, а другой затруднителен и несоразмерен для всех, кто не стремится совершенным образом водрузиться в божественном, и один соэлементен складам юношей, а другой едва выявляется в сопровождении жертвоприношений и мистического откровения. Если же, стало быть, в этом и Сократ нас наставляет, то разве мы не скажем, что он согласен с Гомером в отношении тех вещей, которые он излагает мифически, и, следовательно, в той мере изгоняется и опровергается у него мифосозидание, в какой оно оказывается несочетающимся с данной темой речи и с ее руководством воспитанием юношей?
Однако об этом чуть позже; если же следует, чтобы одним способом касались мифических художественных образов законодатели и те, кто взялся помогать несовершенным складам, а другим способом — те, кто указывают боговдохновенными иносказаниями [82] на неизреченную сущность богов тем, кто способен следовать к вершине божественной теории, то ни свержения Гефеста мы не затруднимся возводить к неосуждаемой науке о богах, ни узы Крона, ни оскопления Урана, которые, как говорит Сократ, в действительности являются несоразмерными ушам юношей и вовсе не приспособлены к складам нуждающихся лишь в воспитании: вообще ведь мистическое ведение о божественных [вещах] не может, пожалуй, возникнуть в чуждых [ему] восприемниках. Итак, говоря об этих вот зрелищах такими иносказаниями, когда свержение Гефеста указывает на эманацию божественного сверху вплоть до последних в чувственных [вещах существующих] демиургем, движимую, совершенствуемую и поддерживаемую отцом и демиургом всех [вещей], а узы Крона ясно указывают на единение целостной демиургии с мыслящим и отчим превосходством Крона, а оскопления Урана загадочно указуют на отделение титанической цепи от организованного распорядка, мы, пожалуй, скажем известное и возведем трагическое и художественное в мифах к мыслящей теории божественных родов. Ведь все [вещи], воображаемые нами в соответствии с худшим и сущие в уступающей им [, т.е. божественным родам,] соэлементности, мифы принимают в соответствии с лучшей природой и силой. Как, например, узы у нас являются помехой и задержкой действия, а там — привязыванием к причинам и неизреченным единением. А свержение здесь является насильственным действием [, производимым] другим, а у богов оно указывает на породительную эманацию и на свободное и незатрудненное присутствие при всех [вещах], не отлагающееся от специфического начала, но по порядку проходящее от него через все вещи. А оскопления причиняют частным и материальным вещам [83] уменьшение силы, а в перводействующих причинах загадочно указуют на эманацию вторичных [вещей] от собственных причин в уступающий чин, причем первые неуменьшенно водружены в самих себе и не движутся [в сторону] от самих себя из-за эманации их [, т.е. вторичных вещей], и не уменьшаются из-за их удаления, и не разделяются из-за различения в [вещах] уступающих. Но поэтому Сократ и говорит, что у юношей нет способностей это слушать, а тем, кто способен в тайне извлекать истину о богах из мифических символов, подобает [ее] разыскивать и созерцать; и поэтому не следует [их] совершенно изгонять, из-за того что они не приспособлены к складам юношей. Вот и претерпевают мифические художественные образы то, что, как Платон где-то говорит (Ср. Resp. V, 452а), претерпевают божественные и всесвятые догматы. Ведь они для толпы смешны, и лишь для немногих стремящихся к уму они выявляют свою симпатию с вещами и черпают доверие к силе, сросшейся с божественным, из этих священных дел.
Ведь и боги, слыша такие символы, радуются и с готовностью подчиняются призывающим и выявляют свою особенность через эти, как специфически соответствующие им и особенно ведомые, синфемы. А мистерии и таинства и действуют ими, и дружески доставляют мистам с их помощью созерцать непорочные, непоколебимые и простые зрелища [ср. Plato, Phaedr. 250 с], для которых юноша не подходит по причине своего возраста или в еще большей степени по причине своего нрава. Стало быть, мы не скажем, что эти вот мифы эллинских богословов не являются воспитывающими добродетель, но, напротив, укажем, что они согласны со священными установлениями [, мы не скажем также], что они незаконно подражают божественным вещам через невыявленные символы, но, напротив, что они предуготовляют в нас неизреченную симпатию [84] [, необходимую] для общения с богами. Ведь одни [мифы] учреждены для содействия воспитанию юношей, обладая как соответствием [целям воспитания], так и благопристойностью мифосозидания в явленных образах, во всех отношениях чисты от противоположных имен и через подобие символов привязывающие к божественному, а другие, стремясь к более боговдохновенному складу и приспосабливая конечные [вещи] к первейшим через одну [лишь] аналогию и вселенскую симпатию произведений к порождающим их причинам,18 делая всю речь неким образом подходящей [для этой цели], презирая среди нас простецов, всячески пользуются именами в указании на божественные вещи.19
Поэтому мы и говорим, что одна гармония является подражательной и с помощью мелодий побуждающих к добродетели исцеляющей души юношей, а другая гармония — боговдохновенной и возбуждающей слушателей и создающей божественное исступление, которое мы именуем лучшим, чем благоразумие; и одну мы используем, чтобы довести до полноты общее образование, а другую отвергаем как несоответствующую политическому распорядку. Разве не поэтому Сократ счел достойным изгнать фригийскую гармонию из видов музыки, способствующих воспитанию, как экстатическую для душ (Lach. 188d).20 Итак, как именно гармония двойственна: одна специфически свойственна воспитанию, а другая чужда, точно так же мифология разделяется на ту, которая предназначена для правильного совершенствования юношей, и на ту, которая направлена на священные и символические призывания богов. И первый путь, осуществляемый через изображения, подходит собственно философствующим, а указание на божественную сущность, осуществляемое через неизреченные синфемы, подходит руководителям более мистической телесиургии, в которой и сам Платон многие из специфических догматов счел достойным указать как более верные и [85] более ясные.
Ясно, что в «Федоне» (62b, 69с, 108а) он говорит неизреченно: почтительно храня подобающее молчание [, он указывает], что мы, люди, находимся под некоей стражей, и свидетельствуя о таинствах различных жребиев души, очищенной и нечистой, нисходящей в Аид, и заключая о распутьях и перекрестках от святых и отчих установлений, которые все полны символической теории, и от описываемых поэтами восхождений и нисхождений, и от так называемых дионисийских синфем, и титанических согрешений, и от перекрестков в Аиде, и от блуждания, и от всех других того же рода. Так что он не всецело, пожалуй, лишает чести такое создание мифов, но [лишь постольку, поскольку] понимает его как чуждое целям воспитания юношей. И поэтому он предписывает виды богословия, соответствующие нравам воспитуемых.
Мне же кажется, что в поэтических произведениях трагическое, чудесное и противоприродное разнообразными способами побуждают слушателей к разысканию истины и являются средством привлечения к неизреченному знанию, и не потворствуют тому, чтобы мы из-за явленного правдоподобия пребывали при выставленных вперед понятиях, но принуждают переходить ко внутреннему [смыслу] мифов и обращаться к скрытому и неявному замыслу творцов мифов, и рассматривать, какие [высокие] природы, какие [высокие] силы они [, т.е. создатели мифов,] в своем рассуждении обозначили с помощью таких вот символов для тех, кто [будет] после них. Стало быть, коль скоро эти вот мифы побуждают более благородных к стремлению к сокровенной в них [86] теории и через явленное чудописание пробуждают разыскание истины, водруженной в недоступных местах, а простецам не позволяют касаться того, чего касаться им недозволено, разве не близки они особым образом к самим богам, толкователями существования которых они [, т.е. мифы,] являются? Ведь до богов выставлены вперед многие роды: одни — демонического чина, другие — ангельского, устрашающие стремящихся к общению с ними и упражняющихся для принятия света и поднимающие в высоту к единению с богами. Особенно ясно будет родство этих мифов с родом демонов, через действие их символически многое объясняющее, как, например, если кто-нибудь наяву встретится с демонами или во сне вкусит от посланного ими вдохновения, выявляющего многое из бывшего, да и будущего. Ведь во всех таких фантазиях, согласно сочинителям мифов, одни вещи указываются через другие, и не так, что одни — изображения, а другие — образцы, которые они через них обозначают, но одни — символы, а другие имеют симпатию с ними через аналогию. Если, стало быть, способ такого сочинения мифов является демоническим, то не в любом ли случае мы скажем, что он освобождается от всякого иного многообразия мифов: и от ориентирующегося на природу, и от истолковывающего физические силы, и от предписывающего воспитывать нравы душ.
ПРИМЕЧАНИЯ
©СМУ, 1997 г.
НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ
