НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ
МАТЕРИАЛЫ И ИССЛЕДОВАНИЯ ПО ИСТОРИИ ПЛАТОНИЗМА ВЫП.1 с. 279
А.В. ЦЫБ
SELBSTMORDER. ГНОСТИЧЕСКИЙ АПОКРИФ
(рассказ из цикла «Борхесианские исследования»)
С о к р а т. ...тяжелее всего быть
обманутым самим собой. Ведь тогда
обманщик неотступно следует за
тобой и всегда находится рядом ...
Платон. Кратил. 428.
Начало этой истории мне рассказал Борхес. Мы сидели на ступенях Национальной библиотеки душной аргентинской ночью. Он не видел света бриллиантовых звезд, что сияли над нами, а мне пришла в голову банальная мысль о том, что все это — бесчисленные миры, существовавшие когда-то, но в звездном свете они предстают одновременно с нашим. «Как глаза звезды в небе светят», — вспомнил я короткую красивую фразу из одного старого учебника древнегреческого языка, однако сразу же подумал о том, что было бы неуместно произносить ее вслух. «Над этим размышляли многие мудрецы, жившие задолго до нас, — сказал Борхес, как будто необъяснимым образом прислушивался к ходу моей мысли, — другие спорили с ними. Христианский полемист III века Ориген, например, был убежден в том, что миры последовательно сменяют друг друга, а звезды — это чистые души ангелов, окружающие Бога во Вселенной». Меня всегда поражала необыкновенная эрудиция мэтра, но уже в то время я знал немного больше об Оригене и едва переборол в себе желание затеять спор.
«Я тоже думаю, — продолжил он, — мир одушевлен, но в общем дело обстоит более сложным образом. Я хочу сказать об отношении вечности и времени, т.е. о том, как это понимаю я и как это понимают другие. Одни считают, что время заключено в купол вечности, как в бесконечную идеальную форму, является его пленником, и в этом качестве оно есть свойство сотворенных вещей. Свойство «существования», говоря языком философии. Другие полагают его только чистым человеческим представлением, плодом воображения, если хотите, с помощью которого так называемый «трансцендентальный субъект», заблудившийся в извилинах собственного рассудка, стремится скоротать свой и без того недолгий путь. Вы понимаете, кого я имею в виду...Неисправимые фантазеры от математики, они живут в мире выдуманных логик, огородившись схемами силлогизмов от живой сущности мира. Они скучны, и поэтому с ними, как правило, не интересно. Наконец, есть такие, которые вообще ставят знак равенства между временем и вечностью, фактически отрицая и то, и другое. Эти последние просто опасны, потому что заблуждаются больше всех остальных. Они живут только мгновением, не признавая даже присутствия прошлого в настоящем, хотя самим им кажется, что их взгляд устремлен только в необозримое будущее. О себе могу сказать, что принадлежу, пожалуй, к первому разряду из перечисленных сейчас, и считаю себя последователем Платона. Дело в том, что древним было присуще гораздо более острое чувство космоса. И поэтому их самые фантастические мифы о происхождении миров, космогонии, возможно, намного ближе к истине, чем самые современные астрофизические гипотезы».
Мимо проплывали огни автомобилей. Шум ночного города накатывал волнами, словно пытаясь поглотить нас, но, как ни странно, нисколько не мешал движению наших мыслей, а, напротив, только усиливал какое-то космическое ощущение бездомности, так внезапно накатившее этой ночью. «И хотя проблема в принципе неразрешима, — негромко продолжил свое рассуждение Борхес, — у меня есть и свои соображения на этот счет: как свойство бытия время имеет отношение только к вещественности мира. И в этом смысле оно сопутствует всем произведениям природы, которые та выстраивает из своих материальных форм. Мы знаем только самую малую часть этого здания, вырастающего из вечности подобно некоему самовоспроизводящемуся лабиринту. Никто не видел начало этого процесса, и вряд ли кому суждено увидеть его окончание. Линий времени много, очень много. Они пронизывают пространство материи как коридоры необъятного лабиринта, пересекаются, нарушая нормальное течение друг друга, имеют свои тупики и ловушки. Человек, как всякая оформленная материальная субстанция, обладает своей линией времени, причем каждый — своей; как субстанция разумная, монада (вспомните Лейбница), он причастен бесконечности и поэтому ощущает свое присутствие в коридорах времени как заточение, блуждает, порывисто стремится к выходу, к тому, что мы называем вечностью. Вместе с тем в этом соединении материальности и разумности, которую философы называют «человеческой природой», уже изначально заложена способность к самоопределению, сомнению, выбору пути и, как следствие, — возможность, а в большинстве случаев, — и фатальная неизбежность ошибки. От этого блуждание в лабиринте превращается в фундаментальный способ человеческого существования. Об этом хорошо написал Хайдеггер. Здесь я совершенно соласен с ним. В дальнейшем происходит вот что: с блужданием в круговороте времени, в котором люди, и призраки сосуществуют одновременно, оказывается тесно связанной всякая иллюзия представлений. Так я хочу назвать абсолютно все теории, выдуманные когда-либо людьми. Ведь, попадая в абсурдные и непредсказуемые ситуации, мы, чтобы облегчить свой путь и иметь хотя бы какую-то почву под ногами, стремимся дать рациональное объяснение происходящему, выстраиваем учения, философские системы, политические проекты, но ирония бытия в том и заключена, что сами ситуации не имеют застывших форм и прочных оснований, они меняются непредсказуемо, по принципу громадного калейдоскопа, вращаемого рукой чудовищного ребенка, игра которого не имеет никаких рациональных установок; они меняются и тем самым обнаруживают ложность всех теорий, когда-либо сочиненных людьми в прошлом. Один знаменитый русский писатель сказал: «все теории стоят друг друга». И это справедливо, и в этом надо отдавать себе отчет, как надо отдавать себе отчет и в том, что иллюзии неискоренимы и не существует никакого смысля бороться с ними, уничтожать их или даже просто над ними смеяться. Вот так-то, мой друг...Я думаю также, что одним из таких неискоренимых фантастических представлений, преуспевающих во все времена, была и остается История, ведь именно к ее помощи прибегают при необходимости объяснить «всё» вплоть до самых отдаленных начал бытия. Конечно, древние не знали истории в современном смысле этого слова, но они строили космогонии, а в теургических и магических действиях находили свой собственный путь заблуждения. Заблуждения...или истины? Кто знает? Трудно судить, кто из них был ближе к тому или другому. Я думаю, что каждый был по-своему прав. Дело в том, что, по моему мнению, непосредственность языческого философа сродни творческой интуиции современного художника, их объединяет та простота взгляда, которую принято обозначать как «здравый смысл» наблюдателя. Конечно, были среди язычников и весьма невежественные люди. Они стремились найти выход в трансцендентное практически, например, посредством заклинаний Огня и практики ритуального самоубийства. Кстати, историю одного такого заблуждения описал Ориген в книге «Против гностиков». Правда, это очень редкое сочинение и, насколько я представляю себе, еще не введено ни в одно из академических собраний этого автора. Если Вам будет угодно, я уточню, где хранится оригинал...Вопрос о времени и вечности там каким-то образом связан с осуждением самоубийства, и притом все замешано на совершенно невероятной истории о строительстве какого-то инфернального лабиринта, демонах, массовом самосожжении и т.п., что по крайней мере определенно свидетельствует о весьма серьезном отношении древних ко всем этим вопросам. «А что, собственно, Вы думаете по этому поводу?», — обратился ко мне Борхес. О, мой дорогой мэтр! Что я думаю по этому поводу? Я мог бы высказать целую кучу не менее чудесных нелепостей. Например, следующую. «Апелляция к «здравому смыслу» как таковому является наиболее общим местом любого философского рассуждения, и трудно вообще назвать учение, которое бы не отталкивалось от этого основания...Если чисто феноменологически проследить историю «здравого смысла», то легко будет убедиться в том, что сам по себе он представляет не более чем риторическое украшение, скрывающее подлинную точку наблюдения — философскую интуицию или веру, и что именно поэтому он является самой твердой основой для всякого гипотетического высказывания, суждения возможности и, следовательно, наиболее убедительным аргументом, наиболее впечатляющим доводом, когда речь заходит о понимании подобного высказывания. Вспомните «зрелые» беседы Сократа с молодежью и софистами: все наиболее острые повороты в них связаны зачастую с аргументом к «здравому смыслу». Как ни удивительно и странно это звучит, но именно абстрактные, выдуманные и идеальные теории стремились призвать в свидетели не что иное, как в первую очередь «здравый смысл», простоту и «идиотизм» суждения, а точные и практические науки, напротив, отличались всегда тем, что выстраивали изощреннейшую логическую аргументацию, обширный аппарат, обращенные отнюдь не к ясным, как аттическое небо, взглядам простецов, но к неврастенично-утонченным, измученным в бессонных вычислениях умам математиков и алхимиков. Но мы-то с Вами, мэтр, совсем не принадлежим к последним. К чему нам гадать о таких вещах..?» Я мог бы сказать все это, но я...как бы, это точнее выразить, я слишком ценил возможность короткого общения с Борхесом, чтобы ему противоречить. И поэтому я промолчал. Он же добавил только одно: «Вы знаете, мой друг, у «здравого смысла» есть одно любопытное свойство: он всегда присутствует там, где мы имеем дело с началом традиций».
Ночь обещала быть долгой, как бесконечным кофейный «запой» над полюбившейся рукописью, но наш разговор подошел к концу. Я проводил Борхеса домой, затем еще часа три гулял но ночному Буэнос-Айресу, выспрашивая в маленьких кафе русскую водку, румынский ром и дагестанский коньяк (боюсь я пить эти иностранные южные напитки, названия которых не говорят мне ни о чем, кроме утренней изжоги). В одном местечке, где шоколадная певица, весь костюм которой составляли высокие сапоги из тончайшей белой кожи и широкая оранжевая лента, ядовитой змеей охватывающая невероятную гриву смоляных курчавых волос, замечательным низким голосом выводила душераздирающий блюз, а три черных музыканта аккомпанировали ей так, как будто были настроены на всю ночь, — я нашел то, что искал: настоящий румынский шестидесятиградусный ром. Смешанный с кока-колой, ром запалил во мне огонь цвета ленты в волосах шоколадной страдалицы, пламя которого, догорая, согревало меня и утром, когда бело-голубой самолет уносил меня через Гамбург и Петербург в Новосибирск.
Добравшись до Новосибирска, я неожиданно для себя осел там надолго. Поначалу я трудился на молочном заводе, где с увлечением тренировался в метании сорокалитровых фляг из бетонированных боксов погрузки в покрытые стальными рифлеными листами кузова автомобилей. Я чувствовал, что это занятие идет мне на пользу. Женщины не обходили меня стороной, я тоже не избегал их общества. Одна из них обожала страшные фантастические истории. Она называла их «рассказами», даже если имела в виду толстые романы. Тогда я сочинил для нее историю человека, который хотел прожить жизнь в двух лицах, в двух различных людях, выступая поочередно в противоположных обличьях. Он получал огромное наслаждение от того, что совершив некий поступок сегодня, назавтра мог громогласно осудить человека, причастного к этому делу. И если в одном облике он вел чрезвычайно праведный образ жизни, вызывая восхищение достойнейших людей, то во втором — ему не было равных в распущенности и безрассудстве. Он относился к своим перевоплощениям как к игре, к театральному действию, поэтому настроение и самочувствие его были всегда приподняты и праздничны; при этом он проявил себя гениальным игроком и актером: никто из окружающих даже не подозревал его в двуличии, а ведь в каждой из двух ролей ему сопутствовало множество соратников и друзей. Но когда же, устав от игры, он решил покончить с ней, он с ужасом обнаружил, что игра, придуманная им, его вымысел оказался настолько гениальным, что воплотился в реальность: этот второй, антипод существовал на самом деле, и этот второй — был он сам. Игра превратилась в мучительную болезнь. И тогда праведник, который и в действительности никогда не уступал соблазну, понял путем мучительных размышлений и доводов рассудка, что только смертельный поединок решит исход всего дела. Он вызвал своего врага на бой, не заметив, что тем самым впервые по-настоящему изменил своей сущности. Понятно, что он проиграл схватку, но антагонист его торжествовал лишь в тот короткий миг, когда готовился нанести смертельный удар, ибо в следующее мгновение, он уничтожил и самого себя.
Вот такой сумасшедший «рассказ» я сочинил для своей подруги. В нем перемешались раздвоение личности и упоение вымыслом, иллюзорный бой и реальная смерть, убийство, превратившееся в самоубийство. Однако все это ей показалось настолько скучным, что она выгнала меня и порвала со мной всякие отношения. Я не расстраивался по этому поводу, но выводы сделал: додумывая сюжет, я понял, что на самом деле речь в нем должна была идти о распадении одной человеческой сущности между двумя линиями времени.
Между делом я увлекся и археологическими изысканиями и написал историю одного странного светловолосого народа, который в течение двух-трех столетий совершал путешествие из Европы в Азию южными сибирскими степями. Это путешествие происходило приблизительно в то самое, время, когда отряды Агамемнона осадили троянские стены. На основании археологического материала, полученного в течение пяти летних сезонов, я заключил, что этот народ первоначально поклонялся Солнцу, о чем свидетельствовали бронзовые зеркала, отлитые в форме светила и украшенные характерным солярным орнаментом, но по мере продвижения на Восток он необъяснимым образом предался культу Огня и человеческим жертвоприношениям и вскоре совсем растворился среди своих низкорослых азиатских соседей.
Затем я был втянут в изнурительный судебный процесс, успешно выигранный мной...И вот, когда пузатые молочные фляги настолько привыкли ко мне, что, казалось, сами подпрыгивали в руках, кувыркались и с глубоким утробным вздохом плюхались в грязно-желтые лужи гнилого молока, когда и я уже начал привыкать к этому ежедневному развлечению, когда была дописана история огнепоклонников, а женщина с холодными голубыми глазами прогнала меня с глаз долой, — тут из Петербурга приехал Дм. Южанин из журнала «Error Fatal Seminar» и заявил, что если я немедленно не продолжу работу в его журнале, то..! И хотя он не объяснил, что за этим может последовать, все это было сказано таким тоном, что я срочно вылетел в Петербург.
Естественно, что как только дела в журнале пошли своим чередом, я с удовольствием зарылся в старые бумаги, которые много лет дожидались меня в полуразрушенном доме на Васильевском острове. Удивительно, как они сохранились в этом беспорядке, который я там застал! Среди прочих оказались две толстые красные папки с надписью «Ориген» и неоконченное сочинение о X.Л. Борхесе, которое я готовил на конкурс «Россия и Испания: пограничный характер культур», проведенный Институтом литературы несколько лет назад. Сочинение это так и не было отправлено мною на конкурс, но, просматривая его, я вспомнил последний давний разговор с великим писателем, и смутное подозрение, которое все эти годы подспудно точило меня, приобрело прозрачную ясность. А ведь он ошибался, когда сказал, что в книге Оригена «Против гностиков» есть сюжет о лжепророке, который в строительстве лабиринтов искал практический выход в трансцендентное...Дело в том, что у Оригена просто-напросто не было такой книги. Ошибка не могла относиться и к личности других одноименных персоналий, проживавших приблизительно в одно время на эллинизированном Востоке, так как никто из них также не оставил сочинения с подобным названием. Значит, это могло быть место из какого-либо другого сочинения самого знаменитого из пяти Оригенов. Я тут же отправился в Библиотеку и перелистал «Opera omnia quae graece vel latine tantum extant (...)». I—IV/ Ed. C. Delarue. Paris, 1733—1759, в котором не обнаружил нужного сюжета. Затем я просмотрел книгу Оригена «The Philocalia of...The Text rerised with acritical introduction...» (Cambridge, 1893). Сюжет отсутствовал в сочинениях «О началах», «О воскресении», в отрывках «Строматов», в «Аргументах к увещеванию». Странным было и то, что ни A. Harnack ("Zur Quellenkritik der Geschichte der Gnostizismus". Leipzig, 1873; "Lehrbuch der Dogmengeschichte", Bd., I. Frecburg i. Berlin. 1886), ни E.R. Redepenning ("Origenes. Eine Darstellung seines Lebens und seiner Lehre". Bonn, Weber. 1841—1846), ни Kind ("Teleologie und Naturalismus in der alltchristlichen Zeit. Der Kampf des Origenes gegen Celsus um die Stellung des Menschen in der Natur". Jene, 1875) не упоминали его. Книга моего приятеля из Геттингена, доктора философии и теологии Мартина фон Хайдемейстера «Логика движения понятия «сущность» в космогоническом учении Оригена из Александрии»,1 а также его статьи «Метафизические ценности и гибель миров в раннехристианских и гностических онтологиях», «О подмене персонажей в богоискательской полемике александрийской эпохи» также не указали мне источника, на который мог бы ссылаться в нашем последнем разговоре Борхес. По мере неудач мой интерес к таинственной фигуре древнейшего еретика разгорался и вскоре приобрел несколько маниакальный оттенок, а поиски начинали походить на полицейское расследование: я провел около десятка часов в беседе с А. Путилиным, долго разговаривал с профессором М.М. Поздневым,2 завалил вопросами Н.М. Савченкову;3 но все было безрезультатно. Я был в отчаянии. Я исходил из того, что Борхес мог ошибиться; но мог ли он выдумать такой простой и естественный для времени смешения кровавых восточных верований и солнечной эллинистической метафизики факт? Ведь уже тогда я прекрасно понимал, что все предположения Борхеса построены по принципу абсолютного соответствия лишь идеальной действительности. Следовательно, такое упоминание могло существовать, и я искал его с новыми силами. Правда, однажды терпение и усердие изменили мне: на Гаванской улице — неподалеку от того места, где я жил, — в небольшом продовольственном магазинчике я обнаружил залежи дагестанского коньяка. Этот напиток, уверяю вас, способен кого угодно отвлечь от метафизических неудач. Но когда же коньяк в магазинчике кончился, я вновь приступил к работе.
Я заново пересмотрел все издания произведений Оригена вплоть до Origenes, «Ausgewahlte Schriften» 1—3, Kempten, 1874—1877 и остановился на трех возможных пределах исследования, за границу которых меня могло продвинуть теперь только чудо: во-первых, если Борхес ошибся в названии сочинения, — а это уже казалось бесспорным, — следовало искать наиболее близкое не только по названию, но и по смыслу, произведение, каковым, несомненно, могли быть известные восемь книг «Против Цельса»; во-вторых, будучи директором одной из крупнейших библиотек мира, Борхес мог пользоваться очень редким, не включенным в известные кодексы, списком (или отрывком) рукописи любого из трудов Оригена, в котором речь шла бы об обличении ересей; и, в-третьих, если принять предыдущий вывод за посылку, то таковым сочинением могло бы оказаться прежде всего то, текст которого является наиболее спорным, т.е. «О началах». Я уже было решил остановиться на этих выводах, но случилось именно то, чего я ждал — произошло чудо: дождливым осенним днем, после прогулки на одно не очень обязательное университетское занятие, где розовощекий плотный молодой философ бодро рассуждал о ритуалах самоубийства, я получил письмо от М. фон Хайдемейстера.
Хайдемеистер писал, что corpus списков любого древнего автора представляет собой лабиринт не менее сложный, чем связь всех предпосылок и следствий его идей, что этот первый столь же непроходим для тех исследователей, кто не умеет совершить неординарный поворот мысли, выдвинуть неожиданное предположение, необычную гипотезу. Некоторые ученые навсегда остаются блуждать в недрах этого лабиринта без яркого света открытия, и невидимый туман забвения, разлитый в его коридорах и тупиках, навечно поглощает их стремления, идеи и их имена. Хайдемеистер, как и его русский коллега, не принадлежит к разряду последних. Сочинение Оригена «Против гностиков» не существует, и его не стоит искать. Но он обратил внимание на один поразительный факт (auffallende Tatsache): глава VI, кн. 1-й сочинения «О началах» должна была, по его мнению, иметь продолжение. Эта глава, развивающая тезис: «Начало рождается из конца, и конец из начала, и все так изменяется, что кто теперь — человек, тот в ином мире может сделаться демоном, а демон, если будет жить слишком небрежно, получит грубейшее тело, т.е. сделается человеком. И таким образом...из ангела может сделаться дьявол и, наоборот, дьявол может превратиться в ангела», — и состоящая из пяти пунктов, должна была иметь шестой, в котором бы Ориген приводил пример подобного перевоплощения. Поскольку же предполагаемый параграф определенно отсутствует во всех вариантах перевода Руфина и Филокалий, то доктор Хайдемеистер пришел к выводу, что указания на него следует искать во фрагментах Иеронима, неразобранная часть архива которого и по сей день хранится в библиотеке Гёттингенского университета. Поиски его увенчались успехом, и он уже готовит обширное исследование по этому открытию, но в то же время не собирается держать в тайне свои первые результаты и готов посвятить русского коллегу в историю гностика, поклонявшегося Огненному лабиринту.
Здесь важно сделать небольшое отступление, чтобы сказать несколько слов о том, почему источник не донес года появления этого человека в Александрии Египетской. История всегда умалчивает о том, что оказывается несущественным для нее. Забытыми оказываются отдельные факты, имена, события и даже целые эпохи, цивилизации бывают похоронены под плотным, звуконепроницаемым слоем песка истории, но, когда исполнив некий непредсказуемый круг, она возвращается к себе самой, история начинает припоминать события и факты, казалось бы, навсегда затерянные в толще археологических наслоений. В этом нецикличном, неравномерном позвращении часто выявляется ненужность и бесполезность единых хронологий, а точные даты событий перестают играть какую-либо определяющую роль в воспроизведении индивидуального исторического факта; само многообразие летоисчислений дискредитирует идею единого исторического времени и сводит последнее к априорно и индивидуально данному «представлению» Шопенгауэра. Поэтому, будучи своеобразным «анамнссиеом», история является припоминанием фрагментарным и неточным, в котором воспроизведение «образа» подлинного факта, передающее его сущность его дух, или идею уже должно считать серьезным достижением в исследовании прошлого.
Событие, о котором идет речь в нашем источнике, сообщает доктор Хайдемеистер, случилось, по-видимому, незадолго до особенно сильных гонений императора Марка Аврелия 177—178 гг. Этот человек пришел откуда-то с Севера и называл себя Мантинеем, Он также называл себя «дидаскалом» и смутно упоминал о том, что некогда был солдатом и строителем лабиринтов. Последнее занятие научило его тому что путь истинной веры в несовершенстве мира есть то же блуждание в лабиринте построенном неведомой рукой, но строительство собственного может освободить от мучительных поисков, ибо сопровождается предданным знанием его тайных переходов, губительных для людей непосвященных. В метафизической части своей проповеди он учил о том, «что есть, что было и что должно произойти». Он говорил, что человеку всегда свойственно стремиться к мудрости, а это означает познание предельных понятий. Если же понятия делить на над-физические и логические, то таким предельным для первых будет «Бог», для вторых — «первосущность». Оба ряда имен вполне соотносимы, хотя их соответствие является недостаточным: ведь физические имена дает Бог, а логические определяет для себя человек, чей несовершенный ум является зеркалом космоса, искривленным в меру его несовершенства но все-таки стремящимся к отражению, вселенной. Здесь гностик Мантиней ссылался на тезис платоновского «Кратила» о том, что не нужно копировать вещь, чтобы получить ее образ (432в), ибо для человека находящегося «по ту сторону круга вечности» имена обозначают «сущность вещей так, как если бы все сущее шествовало, неслось и текло» (436с) Но каким образом можно установить соответствие между двумя рядами имен? Это достижимо, если предположить, что в самом человеке есть нечто, что родственно природе Божества. Поскольку же это «нечто» может быть только наилучшим, то, без всякого сомнения, оно и есть разум, который постигает все наилучшим образом. Но так как «разумная первосущность человека» является родственной «первосущности Божества», то и о Нем следует судить по аналогии с человеком. Именно, максимально приблизившись к человеческому, мы сможем помыслить нечто о Творце, о происхождении и движении миров. Следуя логике этого рассуждения, первосущность Бога или понятие Бога, можно определить как чистое мышление, или Ум который имеет две соотнесенные сферы действия, как две половины Единицы в одной Он мыслит самого себя, — и эта область Божественного разума недоступна для понимания и описания; вторая сфера предназначена для помышления о «всем ином». Эта область постигаема для человеческой мудрости, изощренной в языческой философии, зороастрийской магии и «иудейском ожидании». Такова метафизическая часть учения ересиарха Мантинея. Космогония включала следующие положения. Помышляя «иное», Бог — ум создает семь «кругов физических сущностей», — тьмы, света, небесных тел, вечности, времени, материи и огня. Чтобы преодолеть хаос и не допустить смешения, сущностей, Он расположил их вокруг Себя в порядке их значения и убывания, первые пять он населил существами «эонов», разумно наблюдающих ход и движение вещества. Во главе каждого сонма духов Он поставил зоны Барбелло, Амен, Барух, Габриэль и Левиафан. В круге шестом Он оставил существовать безжизненную материю, организованную в четыре элемента: запах свежей зелени, непроницаемый камень, рыхлую землю и молочный субстрат, полученный из вымени небесной коровы. Все остальное, что не поместилось в этот безупречный организм космоса, — кусочки материи, осколки камня, неприятные ощущения и остатки палитры, которой Он расписал строгие интерьеры своего создания, — Он поместил в седьмой, последний порядок, где непрестанно бушевал всепожирающий хаос пламени. Ничто не смешивалось друг с другом в этом первоначальном мироздании, удерживаемом в равновесии необычайной силой Божественной мысли: тьма не препятствовала свету, и свет не стремился озарить тьму, существуя в своей строго ограниченной области, так же вечность и время едва соприкасались друг с другом, как два колеса, вращаемые в разные стороны усилиями небесных эонов, разум и воля которых были направлены к единой цели. Материя была неподвижна и прекрасна: ведь время и жизнь не соединялись с ней, и поэтому она не старела и не рождалась, не разрушалась и не возникала заново, ничто в ней не прибавлялось к чему-либо и ничто от чего-либо не отнималось; материя была недвижима, безвременна и безжизненна, ее гармония казалась незыблемой Ему Самому — и это было настолько хорошо, что Зодчий невольно и глубоко залюбовался своим творением. И тут бы Ему остановиться, но Он захотел еще больше украсить мир и с этой целью повсюду поставил зеркала, чтобы красота Вселенной, отражаясь в них, множилась тысячекратно.
С этого момента в истории мира произошел неожиданный трагический поворот, событие, исход и последствия которого не разрешены и поныне (разумеется, речь в историческом документе идет о II веке н.э.). Дело в том, что из отражения всех сущностей и начал, беспорядочно перемешанных в зеркалах, родилась нелепая и страшная антисущность самого Творца, его великий Антагонист, имя которому стало Иалдабаоф. Будучи порождением всех начал, Иалдабаоф обладает их силой и желанием, но как бы с отрицательным знаком минус: он не мрачен и не светоносен, бестелесен, не вечен и не временен; не ведая тайны своего происхождения, лишенный «гносиса», он испытывал только желание и жажду непрерывного действия, когда приступил к созданию «новой земли и нового неба», а знание ему заменили способность к обману, вожделение к вымыслу и бессмысленному творчеству. Для начала он сотворил воинство покорных себе демонов-архонтов, с их помощью перемешал материю и время, затем создал новые сущности вещей, распределил их в рода, и каждую сущность наделил собственной линией времени, а во главе каждого рода поставил архонтов. Этот новый мир он назвал «Иллюзией», и «воссел на троне и назвал себя князем мира сего».
Но уродлив и безобразен оказался мир Иалдабаофа, учил гностик Мантиней, здесь все пришло в непрерывное движение: кора и недра земли, небесные и земные воды, сверкающие молнии и потоки воздуха; все элементы материи испытывали стремление к соединению, вожделение друг к другу, которое, будучи удовлетворенным, превращалось в отвращение и отталкивание. Являясь порождением хаоса зеркальных отражений, Иалдабаоф полюбил наблюдать этот хаос, созданный им самим, полюбил, пролетая над ним, играть его формами, которые принимали иногда обманчиво,, радостный вид. Он превращал землю то в шар, обернутый радугой раннего лета, то в плоскость, изрытую морщинами безжизненных долин и вздыбленную белоснежными горными хребтами, то, разрывая ее на части, поливал кипящей зеленой водой, приподнимал над бездной огня, над которым был не властен сам, и — переворачивал на изнанку; а во сне, — ведь снам Иалдабаоф предавался с особым наслаждением, — ему грезились все новые игры и метаморфозы, реализуемые им в эпохи бодрствования. И вот однажды приснилось нечто, от чего душу его, а точнее его иллюзорную случайную сущность, охватило чувство сладкого восторга: он увидел нечто трепетное и слабое, физически немощное и восторженное, удивленное и сомневающееся, и в то же время способное на зло, обман и преступление. Такой странной синтетической вещи еще не изобретал Иалдабаоф, как ребенок, увлеченный неосмысленной радостью творчества. Это стало бы идеальной игрушкой в его руках, подумал он во сне, осторожно извлек это из радужной фантасмагории сна и дал ему название — «жизнь». Очнувшись, он приступил к делу: вдохнул в бурлящую материю душу, создал великое множество живых существ, а самому совершенному из них дал имя «Человек».
Если истина некогда породила иллюзию, — говорил своим ученикам проповедник Мантиней, — то иллюзия непременно должна породить истину. Положение это так же верно, как и то, что демон Иалдабаоф, лишенный разума, не мог даже подозревать о нем, ибо с рождением Человека в материю вошел смысл. Человек оказался наделен частицей грозного Божественного гносиса, которая указала ему единственный путь к воссоединению со своей первоначальной сущностью, путь, пролегающий сквозь очистительный огонь, где погибнет все материальное и временное из того, что имеет в себе Человек и что поддается дьявольской власти великого Антагониста, т.е. его тело и вожделеющая часть души, разрываемая страстями, тянущая в мир желания и вымысла, но сохранится то вечное и нераздельное, что влечет его в горние сферы чистых сущностей, его разум. Но молод и неискушен был Человек в начале жизни, и поддался обману красоты и любви, которыми соблазнял его Сатана (это имя использует Ориген для именования Иалдабаофа), стремясь удержать его в своей призрачной власти: инфернальный архитектор окружил его лабиринтами прекрасных произведений природы; сырыми и холодными осенними вечерами, когда темнеет рано, этот неистощимый выдумщик рассказывал ему бесконечные истории об ужасе одиночества, отчего пустой и бессмысленной показалась Человеку его метафизическая цель, а весной, во время брожения жизненных соков в природе, обвиваясь змеей вокруг головы спящего Человека, тот посылал ему такие томительные и обескураживающие сны, в которых звучала тонкая музыка, плавали неясные округлые формы и удивительные незнакомые запахи (поразительно, но доктор Хайдемейстер указывает, что, по словам Оригена, создавая прельстительные запахи для этих снов, Иалдабаоф использовал вытяжку из всех цветов архипелага Фиджи!»),4 что однажды утром он осмыслил образ, а уже к вечеру из очень светлой глины, толченых сапфиров, крика эфиопского павлина, розового масла и цветов, торопливо, но с любовью собранных на окрестных полях, он создал для себя Женщину. Тогда и начались его настоящие проблемы. «Важно подчеркнуть, что именно с этого момента я начал подозревать гностика Мантинея, — сообщает мой коллега из Германии, — в предвосхищении некоторых довольно поздних диалектических идей», ибо, по словам нашего обличителя ересей, Женщина, созданная Человеком по образу и подобию собственного сна, оказалась начисто лишенной «гносиса!» Она родила Человеку детей, размножила его род, она построила домашний очаг, завела кошку и создала уют, а также массу труднопреодолимых обстоятельств, тысячью невидимых и видимых нитей привязавших его к этому миру; она же опустила покрывало забвения на полноту человеческого знания, и от этого многие, очень многие из ныне живущих смертных забыли об истинном предназначении Человека. А предназначение состоит в том, чтобы пройти сквозь очистительный огонь, чтобы отделить истину от лжи в себе, истребив свою телесность, ибо, — здесь пророк Мантиней ссылался на слова Гераклита Эфесского, — «на огонь обменивается все и огонь на все». Чтобы исполнить это, — терпеливо разъяснял он внимающим ученикам, — нужно не только разорвать сеть обстоятельств, привязывающих Человека к жизни, что уже само по себе нелегко, но и обмануть сам обман, ибо крайние пределы материи, где она соприкасается с огнем, стережет не знающий сна и усталости тысячеликий архонт Белиас, слуга Иалдабаофа. Обман в этом случае, — говорил он, — послужит истине, а знание, открытое немногим, послужит основанием пути. Суть же этого фальсифицируемого обмана, хитрости, состояла в том, чтобы построить свой собственный лабиринт среди лабиринтов Сатаны, ведущий сквозь материю и время к пределам вечности. Поэтому и учение, открываемое гностиком Мантинеем, должно быть тайным и сокрытым даже от внутреннего взгляда, Человека, т.е. от сомнения.
Источник свидетельствует, что многие, искавшие утешение в уличной философии, соблазнились новым знанием и во время гонений ушли из Александрии. Преследуемые легионерами, они поднялись по течению Нила, и углубились в пещеры скалистой горы неподалеку от каменоломен, из камней которых построены пирамиды. Это место описал Страбон в своей «Географии» (XVII, 34). Чтобы избавиться от преследователей, сектанты изменяли естественное направление коридоров пещеры: достраивали ловушки и ложные ходы, пользуясь забытой ныне техникой обработки камня, они шлифовали противоположные стены тупиков до зеркального блеска, что вызывало у преследователей ощущение какой-то инфернальной бездонности лабиринта, отпугивало и запутывало их. В конце концов несчастных сектантов, которых власти подвергали преследованиям менее жестоким, чем христиан, оставили в покое. Небольшой караул в течение еще двух месяцев курсировал вдоль пещер, но ни один из беглецов уже никогда не вышел на поверхность.
Смысл этой истории и комментирует Ориген в найденном Хайдемайстером отрывке из неизвестного письма Иеронима. Комментарий, разумеется, представлен в пересказе последнего, что, впрочем, свидетельствует только в пользу истинности передачи слов великого экзегета. Надо сказать, что подлинность события не вызвала у Оригена никаких сомнений. Он полагает, что речь идет о массовом самоубийства сектантов, и в связи с этим он выносит весьма суровый приговор нечестивым, усматривая их проступок в том, что незаметно для себя они впали в опасный соблазн сомнения и неверия в промысел Божий и несомненности собственного знания, «гносиса». Осуждая самоубийство как акт метафизического трансцендирования, Ориген ссылается на одно место из платоновского «Федона» (62 в—с) с аналогичным осуждением; причину же заблуждения он видит не только в абсолютном незнании еретиками Св. Писания, но и указывает ее более конкретно, определяя ее как неверное толкование одного из имен Бога — «Огнь поядающий». По мнению александрийского экзегета, его следует понимать аллегорически, усматривая в нем «огонь внутренних сомнений и чистилище свободного выбора», как первую ступень веры и приобщения к истине христианства, а — не буквально, как некий космический пояс Огня, в котором переплавляются земные сущности. Такой огонь действительно существует, но имеет чисто земное происхождение, о чем свидетельствуют извержения вулканов, этот огонь, хотя и находится в ведении демонов, стоящих на самой низкой ступени ангельской иерархии, тем не менее является не адом, не чистилищем для грешников, а лишь особым, наименее оформленным видом материальной субстанции, где сосредотачивается все хаотическое и потерявшее смысл. Более того, саму природу демонов еретик Мантиней толковал неверно: она отнюдь не иллюзорна, а, напротив, по сущности своей родственна природе Бога-Отца, так как берет начало в Его мышлении и является произведением Его мысли. Совпадая по «сущности», она отличается от природы Божества лишь степенью «благости», ибо как всякая вторичная сущность имеет свойство запутываться в перепетиях свободного выбора и по мере увеличения сомнений и нарастания внутреннего хаоса отдаляется от Творца. Поэтому «природа демона» та же, что и природа человека и ангела, только хуже; кроме того, одна и та же сущность, то впадая в сомнение, то преодолевая его, может поочередно быть ангелом, человеком и демоном, «...и кто теперь — человек, тот в ином мире может сделаться демоном, а демон, если будет жить слишком небрежно, получит грубейшее тело, т.е. сделается человеком. И таким образом...из ангела может сделаться дьявол и, наоборот, дьявол может превратиться в ангела», — возвращается Ориген к утверждению из предыдущего пункта главы. Он полагает также, что лжеучитель Мантиней был на самом деле одним из нераскаявшихся падших ангелов, которые вовлекают души в хаос ложных убеждений и грех самоубийства, ибо повел своих последователей туда, где древние каменные коридоры выходили к подземному огню; при этом он совершил преступление, а его ученики — тяжкий проступок перед лицом Вечности, и все же, поскольку всякая индивидуальная сущность сама по себе вечна и неуничтожима, все они — и учитель и ученики — сохраняют надежду на спасение.
Комментируя Оригена, Иероним весьма жестко оценивает позицию последнего. Нам известны тяжкие обвинения в гностицизме и платонизме, впервые выдвинутые против знаменитого учителя церкви этим схоластом. В этом документе он добавляет, что идея всеобщего «восстановления» имеет основание в Св. Писании, в следующих словах апостола Павла: «Говорю вам тайну: не все мы умрем, но все изменимся вдруг...Ибо тленному сему надлежит облечься в нетление, и смертному сему облечься в бессмертие. Когда же тленное сие облечется в нетление, и смертное сие облечется в бессмертие, тогда сбудется слово написанное: поглощена смерть победою...» (1 Кор. 15, 51—54). Но при этом подразумевается, что спасению не подлежат ни души самоубийц, ни сущности демонов, о чем свидетельствуют следующие слова из Св. Писания: «...и воздам каждому из вас по делам вашим...» (Апок. 2, 23). Поэтому Ориген, по мнению Иеронима, вновь допускает догматическую ошибку в оценке рассматриваемого факта.
Комментируя документ в целом, доктор Хайдемейстер считает, что в событии, о котором идет речь, мы имеем дело с прецедентом раннего экзистенциального учения, порожденным столкновением мифо-метафизических архетипов Востока и Запада и взрывом «эйдетических структур» массового сознания, характерным для переходных исторических эпох. В такие времена все переворачивается вверх дном, как Земля в руках наивного простеца Иалдабаофа; рушатся твердые ориентиры сознания, на смену им приходят новые, принимая причудливые и часто уродливые формы. В такие времена, иронически добавляет германский коллега, очевидной становится истина, высказанная некогда Гегелем: «Дьявол тоже цитирует Библию» (Bd. 17. S. 195). В состоянии «эйдетического взрыва», полагает он, сейчас, например, находится Россия. Так что история гностика Мантинея, его учения и гибели, может навести думающего человека на некоторые полезные размышления. В лице Оригена, далее говорит он, мы сталкиваемся с определенного рода оправданием идей, развиваемых Мантинеем, оправданием, нашедшим выражение в своеобразной «теологии надежды» Оригена. Опять же, такая апология уместна для времен «эйдетических кризисов», как и уместна жесткая отповедь Иеронима, свидетельствующая о преодолении такового кризиса и утверждении новой структуры метафизических ценностей. Вместе с тем, ориентация на мифологию «огня», отмечает мой коллега, является одной из существенных сторон формирующегося христианства. Об этом свидетельствует не только рассматриваемый факт, но и другие Данные. Так Иаков Т. Манна, Иаков, чей образ являет собой один из истоков религии Христа, говорит следующее: «...понять Господа нелегко. Если даже лицо Его подобно лицу кротости, то все же оно подобно и палящему солнцу и жаркому пламени; Он как-никак сжег Содом, и чтобы очиститься, человек должен пройти через Господний огонь. Господь наш — это жадное пламя...». Пройдет около двух столетий после смерти самого Оригена, и Святая Церковь предаст его идеи огню догматической анафемы.
Я также не смог воздержаться от комментария. Мне кажется, что, рассматривая всякий исторический факт, следует разделять оценку с точки зрения современного состояния культуры, которую сознательно или бессознательно вкладывает историк и реконструкцию факта, события, идеи, и презентацию явления «как оно происходило на самом деле» во всех его очевидных и самодостаточных причинно-следственных отношениях. И если со второй точки зрения судить о некоем философском учении, идеи которого когда-то очень давно отодвинуты на обочину магистрального пути цивилизации, то прежде всего нужно искать имманентное противоречие данного учения, закономерно приведшее его к абсурду и краху, поскольку оно не было замечено самим создателем этого учения. Таким пунктом в системе гностика Мантинея, на мой взгляд, было неверное понимание метафизического статуса обмана и границ его практической применимости. Ведь даже если допустить, что смещение отражений истины способно породить ложь, иллюзию, то совсем не обязательно, что следствием иллюзии будет новая истина. Одним из возможных следствий, я думаю, здесь может оказаться и самообман иллюзии. По моему мнению, именно таковой должна была быть природа земных демонов в учении древнего еретика. Вневременная сама по себе, но и не вечная, она неосознанно участвует в движениях жизни, так как лишена генетической памяти, т.е. памяти о собственном происхождении, а это значит, что она лишена также знания об общем состоянии космоса, т.е. «гносиса». Поэтому всякий демон находится во власти самообмана, которому он поддается и который испытывает в результате собственной иллюзорной сущности; он не властен ни над временем, ни над вечностью, способный лишь вселять смятение в природу и души людей, но всякий раз, став жертвой самообольщения, он испытывает необычайно тяжкое разочарование, когда ему на миг приоткрывается тайна его происхождения. В связи с этим, я взял на себя ответственность домыслить реальный конец всей истории, наиболее близкий к логике учения Мантинея: не зная усталости, адепты фанатично прокладывали свой путь в пещерах к раскаленной сердцевине горы, они трудились до тех пор, пока из гранитных развалов не полыхнули им навстречу языки пламени и ядовитый дым, куда они шагнули без страха и в нетерпеливом ожидании чуда...Жадный огонь поглотил их всех, при этом смерть была нелегкой и мучительной: объятые пламенем тела корчились в адских судорогах, цепляясь обожженными руками за выступы скал, их души, охваченные болью и страданием, покидали тела, чтобы вновь вернуться в мир овеществленной природы. И только учитель Мантиней в смешении ужаса и тайного восторга не чувствовал прикосновений огня. Он как будто находился по ту сторону от происходящего, вскоре появилось ощущение, что его «я» начало жить какой-то особой и странной жизнью: зрение его становилось все более объемным, и, когда оно достигло тех тайных уголков лабиринта, где находились каменные зеркала-ловушки, он увидел и узнал в зеркалах жуткие смеющиеся личины архонта Белиаса, стерегущего края бездны; тогда он понял, что сам он — один из ликов безумного демона, который назван «единством многих форм в огне».
Закончив исследование, я отправился на несколько дней в Новосибирск. И, конечно, первым делом поспешил на молочный завод. Виктор, бессменный бригадир грузчиков, встретил меня очень серьезным взглядом круглых, никогда не мигающих глаз. Сидя верхом на пустой алюминиевой фляге, он протянул мне ладонь, в которой помещались три моих. Мы поприветствовали друг друга. Был час обеденного перерыва. «Я рад тебя видеть»,— сказал он. Потом добавил: «Простокиши хотишь?». «Нет, — сказал я, — ты же знаешь, я пью только свежее молоко». «Не хотишь, как хотишь, — ответил он. — А сало хотишь?». Я не отказался. «Ты меня извини, конечно, — он снова очень серьезно взглянул на меня и привычным решительным движением одернул замусоленную черную спецовку, — мне тут сон приснился, что ты сам себя порешил! Что у тебя баба там то ли цыганка, то ли испанка...Сам знаешь, они все там с финтифлюшками. Так мне тебя жалко стало! И, главное, из-за чего? Из-за бабы! Я тебе вот что скажу: будь мужиком. А то возвращайся назад, работа всегда найдется. Или вот взгляни на Коку, — Виктор ткнул меня под нижнее ребро своим чудовищным корявым пальцем, — вчера подрался у пивного ларька. Сегодня чувствует себя человеком». Я с сочувствием подмигнул худенькому Коке, которого в этот знойный августовский день не согревала даже огромная, в нескольких местах изодранная фуфайка: колотун, пришедший к нему с утра, не покидал его и в полдень, а землистого цвета лицо с застывшим выражением беспризорника, попавшего в распределитель ЧК, было разорвано вражеской отверткой от уголка рта до самого уха. «Вот и мы здесь живем очень интересно...», — закончил свое увещевание бригадир. «Ладно, Виктор, ты меня знаешь», — сказал я, и на следующий день уехал в Буэнос-Айрес, чтобы еще раз взглянуть на аргентинское небо и убедиться в своей правоте...
Санкт-Петербург, 1994.
ПРИМЕЧАНИЯ
1Эту книгу и статьи Хайдемейстер любезно подарил мне в ответ на мою статью «Символ лабиринта как архетип философствующего мышления».
2М.М. Позднев назвал мои исследования «чистейшей воды структурализмом». По его словам, «из непроверенного факта я пытаюсь сконструировать нереальную и, по всей видимости, никогда не существовавшую действительность».
3Н.М. Савченкова — автор нашумевшей статьи «Перверсии зороастрийских архетипов в гомогенном дискурсе постмодернистского “синема”» (см.: Метафизика непонимания в спазмах интеллигибельного менталитета/ Под ред. М. Бананана, Ж. Деррида, В.А. Полиектова. СПб.; Париж, 1994).
4Признаться, я хотел бы получить разъяснения Хайдемейстера по этому поводу.
©СМУ, 1997 г.
НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ
