akaδhmeia.
материлы и исследования по истории платонизма.
выпуск 3
архив платоновского общества
неопубликованные материалы iii платоновской конференции 11 мая 1995 г.
«универсум платоновской мысли: метафизика или недосказанный миф?»
раздел i: миф и логос в философии платона
Ю. М. Романенко
УСТНОЕ И ПИСЬМЕННОЕ В МИФЕ
Известно, что Платон сам не записывал и другим не рекомендовал записывать тайное ядро своего учения. Оно передавалось из уст в уста наиболее приближенным и проверенным ученикам. Речь в нем велась о сущности Абсолюта и элементарных естественных способах приобщения к нему. До нас в легенде дошло только одно название — «О благе» (или «Вокруг блага»). История записала только название самого по себе незаписываемого «трактата», хотя и того не должна была делать, тем самым оставив потомкам шанс догадаться о его содержании и форме. У нас сейчас нет никаких следов или свидетельств об этом, поэтому можно предположить, что на самом деле никакого трактата не существовало вообще, что все это блеф чистейшей воды. Однако здесь важно знать, что такое блеф.
Блеф является высшим градусом игры, понимаемой онтологически как сущностное определение человека. В игре человек создает такие правила, подчиняясь которым он подходит к границе, отделяющей бытие от небытия. Вместе с тем игра предполагает как минимум двоих участников. Игра в себе самой стремится достигнуть особой, предельной напряженно-эмоциональной ситуации, которая и получила название блефа, когда ни один из участников принципиально не знает ни своих возможностей, ни чужих. Единственное, что остается в этом случае игроку — пуститься на риск, который завершается либо тотальным проигрышем, либо избыточным приобретением. В игре могут быть записаны только правила и результаты игры, когда она ведется «по маленькой». Высший же ее модус, кульминация блефа, не записываема принципиально — нечего записывать, так как еще ничего не состоялось. Платоновский «Парменид» есть не что иное, как запись правил игры, но не самой игры, в которой предусмотрена ситуация блефа — в понятии этого странного по своей природе момента «вдруг». Платон играет с Абсолютом, а на кону стоит Благо. Игра ведется «вокруг Блага». Азарт — нездоровое, противоестественное чувство, после него необходимо творить покаяние, независимо от того — в выигрыше ты или в проигрыше.
Платон «ту игру» все-таки выиграл, вне всяких сомнений. Судьба и случай всегда благоволят рискующим. Осталось выяснить, как Платон распорядился выигрышем. Как он от-Благо-дарил выигрыш и как покаялся за допущение греха азарта и риска. Все это как раз «записано» в незаписанном трактате.
Почему «нечто» можно произносить вслух, а записывать нельзя? Странно, не правда ли? Казалось бы, если это «нечто» столь нецензурно, то оно и уста должно осквернить, как оно запятнывает бумагу.
413
И дело здесь, конечно, не в различных семиотических, означающих и выразительных средствах письма и голоса. Ответ должен быть слишком прост, хотя, чтобы прийти к нему, необходимо перебрать ряд гипотез.
Итак, Платон ; н е в ы д е р ж а л и сорвался на риск. Хотя были все возможности заблокировать появление ситуации блефа и продолжать играть «по маленькой», размеренно, шаг за шагом, набирая очки, и вечно приближаться ко Благу. Что д е р ж а л и чего не в ы д е р ж а л Платон? Остановимся на миг и вспомним об одном безотчетном чувстве, сопровождающем чтение платоновских диалогов. Это некая размеренность и однотонность текста и реплик участников диалога. Вообще, любую устную речь можно без искажений, адекватно передать в письме. Эту способность подарили людям боги Тот и Гермес. Голос артикулируется письмом по всем его составляющим. Более того, письмо вытягивает голос на новую высоту, а тот в свою очередь дает грамматологии новые граммы (линии). Голос, вообще, по всей видимости, не трансцендентен письму, как это полагают постструктуралисты во главе с Ж. Деррида. Звук голоса трансцендентен видимому образу.
Платон всегда говорил о Благе, живописуя его образ. Записываемая речь его была плавной, мелодичной, оформленной пифагорейскими гармоническими рядами консонансов. Кричал ли Платон? Он умел д е р ж а т ь речь, но иногда срывался в вопле — акустическом выхождении за свои пределы, экстазисе, когда, как глухой, перестаешь слышать звук собственного голоса и поэтому контролировать его. Но это был не звериный рев хаоса, а целокупная дисгармония небесных сфер космоса, осознающего свою тварную природу.
Вспоминаются глухие намеки на это в текстах Платона: Сократ, прикрывающий от стыда лицо руками, пробегая скороговоркой по запретным темам и всю жизнь мечтавший запеть — дать полноту выхода звука или от-пустить себя в пустоту свободного молчания. Аристотелевская а-фазия (без-речие) не тождественна исихии (без-молвию), плодоносящей мудрые словеса. Один известный платоник, бравший уроки у мудреца, был единственным среди учеников, кто поспевал за темпом речи учителя, оттого и ставший затем знаменитым. Этот неоплатоник умел ускорять речь, и изменение формы претворяло содержание в нечто новое. Сократ владел способностью замедлять речь до невыносимости, вплоть до оцепеняющей паузы, в которой слушатели поддавались гипнозу тишины. В этот момент Сократ прислушивался к голосу своего даймония, а затем, найдя нужное слово, одаривал им слушателей, касаясь их ушей словно электрическим разрядом хвоста ската. Понятен апофеоз композитора, диктующего музыкантам в сопровождающих записях на нотном стане: «Быстрее!», «Еще бы-
414
стрее!!», «Как можно быстро!!!», «Быстро, до невозможности! . .», и, тем не менее, на следующей странице нотной записи: «Еще быстрее!» И сама мелодия в этот момент позволяет пальцам музыкантов в сверхусилии получить новую способность естества, которой сам композитор не знал, блефуя в своем сочинительстве.
Таким образом, у Платона оказалось записанным все, что возможно. И больше ничего не нужно, нам и того достаточно с лихвой, успеть бы прочитать и понять. Все же, что сверх записи, — это продукт блефа. Написанными остались только моменты дисгармоний, пауз и диссонансов в мелосе. Которые, согласно арифмологии, возникают с необходимостью. Почему они не могли быть записаны? Потому, что акт письма требует наличия свободных глаз и рук у писцов. А они-то, как раз в момент зримой эпифании Блага, вызванной голосом Платона, были заняты (как у дирижера — писца на воздухе). Руки прикрывали лицо. Пальцы надавливали на глазные яблоки. А уши слушали нечеловеческий крик Платона «из глубины»…
Изменим теперь правила и зададим новую игру: то, что записано у Платона, не может быть озвучено в голосе. Помимо незаписанного трактата «О благе» существует непроизносимый, и не исключено, что это одно и то же, так как Благо едино. Можно соглашаться с этим или сомневаться — в любом случае мы пребываем во власти блефа. И это лишний раз подтверждает правоту принципа творения.
Опытные певцы, с поставленным голосом, знают, что в избранные моменты возникает чувство, что не ты сам самостоятельно вытягиваешь звук, а наоборот, мощная волна, запускаемая уже не тебе принадлежащим голосом, накатывает откуда-то извне и пронизывает все существо. Такой животворящий голос, если он прозвучал, уже не подвергнуть деконструкции.
Что касается соотношения устного и письменного в мифе, то эту научную проблему можно гипотетически решить приблизительно так. Миф, по определению, есть звучащее сказание, вызывающее (трансцендирующее) живой зримый образ. Запись этой речи демифологизирует миф, т. е. убивает его (буква мертвит, дух животворит, по апостолу Павлу), с тем, чтобы в дальнейшей дешифровке записи голосом других исполнителей миф возрождался из пепла как Феникс, стилистически многообразно видоизменяясь, оставаясь все новым и новым, как сама жизнь.
Одним словом, ненаписанное у Платона является его постскриптумом в буквальном смысле. Отметим и мы в своем пост-графе несколько уточняющих деталей, штрихов. Существует и кажется вполне естественной такая особенность человеческого общежития: в принужденной обстановке коллективной тишины обязательно кто-нибудь не вы-
415
держивает и исторгает звук голосом, естественным и самым совершенным музыкальным инструментом. Человек не в силах выдержать, вы-нести бремя тишины и поэтому про-из-носит слово, зовет кого-нибудь, заполняя бездну безмолвия. В самой тишине есть некая точка (не письменная), притягивающая к себе голос и вместе с тем экранирующая и сохраняющая его. Назовем это молчаливой аттракцией голоса и его консервацией. В эмпирии человеческой коммуникации часто наблюдаются такие ситуации: чем более молчалив один собеседник, тем более многословен другой. Иногда между участниками диалога даже происходит борьба за молчание или за стихию звука, в зависимости от того, на что они ориентированы и каким темпераментом обладают. Другой вопрос, как затем распоряжаются тишиной или звуком собеседники после распределения ролей. У писателей есть специфическая способность — собственным тягостным молчанием вынудить другого к откровенному выговариванию, которое затем претворяется в литературный текст. В иных ситуациях писатели сами могут быть достаточно болтливыми. Сократ обладал такой способностью, заставляя других высказываться, хотя он и не был писателем (?).
Эффекты аттракции голоса тишиной присутствуют в религиозном таинстве исповеди или в механическом ее суррогате — психоаналитическом сеансе. Видимый образ также имеет свою силу аттракции, необходимости феноменального показа себя. В отношении аттракции образа существенную роль играет свет. Выразить себя голосом (глаголом) и образом (гримасой) — естественные потребности человека, хотя они и не всегда могут гармонично сочетаться в одном индивиде, карикатуря и искажая его существо. Писательство, скрипторство, вероятно, не относится к естественным склонностям человека. Скорее всего, это сверх- или противоестественная потребность, развиваемая насильно. Об этом догадывался В. Розанов, воюя против литераторства и книгопечатания, — Сократ и Платон в одном лице. Подсматривая за ним, А. Белый, кажется, достаточно точно записал его литературный портрет, который все равно остался искажающей копией, оттиском личности В. Розанова. Для выполнения этой задачи А. Белому потребовалось развить в себе умение вводить мелодику в прозу, т. е. объединить музыку поэзии и схематизм письма, вдохнув жизнь в язык, за счет изъятия энергии образа и голоса В. Розанова.
Платон также подглядывал за Сократом, всматриваясь в его жизнь и творчество, понимая, что воплощение в письме дает только иллюзию бессмертия. Но больше ничего не оставалось основателю Академии. Дух же Сократа, голос его даймониона, и без этого живет поныне в пространстве мысли, не записанный ни на одном фонографе.
416
© Ю. М. Романенко, 2000
© Издательство
С.-Петербургского университета, 2000
© СМУ, 2000