энциклопедический словарь брокгауза и ефрона
Киники (от κύων — собака или от места Cynosarges) — считали себя истинными выразителями сократовской философии, хотя в действительности представляли собой сочетание сократических элементов с софистическими и элеатскими. Основатель кинической школы, Антисфен, был первоначально учеником софистов и лишь в зрелом возрасте стал последователем Сократа. Самый известный ученик Антисфена — Диоген из Синопа. Кинизм существовал до конца третьего века (приверженцами его были, например, Менедем и Менипп), когда он слился со стоицизмом. В учении К. замечается двойственное отношение как к науке, так к этике и религии. Они с пренебрежением относились к науке и утверждали, что истина в познании не выражает сущности вещей (Диоген Лаэртский говорит об Антисфене, что он даже грамотность считал излишней), но в то же время желали быть просветителями толпы и в знании видели сущность добродетели. В этике, наряду с индивидуалистическими тенденциями, встречаются космополитические; в религии К. повторяют элеатское учение о единобожии, которое трудно согласить с их взглядами на истину и познание. Противоположность принципов, защищаемых К., неизбежно должна была привести к смерти этой школы; лучшие ее тенденции перешли в стоицизм. Стоик Зенон является преемником К. Кратеса. Поводом к возникновению кинизма, т. е. одностороннего понимания Сократа, послужила двойственность в учения Сократа о добродетели. Видя в свободе человеческого духа высший принцип этики, а в добродетели — средство к достижению свободы, Сократ свободу понимал, с одной стороны, как освобождение от страстей, с другой — как подчинение страстей разуму; поэтому он вовсе не отрицал момента наслаждения и требовал лишь αὐταρκείαν, самообладания. К. настаивают исключительно на первом моменте учения Сократа, утверждая, что только добродетель есть благо, а все остальное — зло. Вследствие этого К. не могли ценить, как Сократ, знание; они считали вредными не только науки, не имеющие отношение к добродетели (например, логику и физику), но даже и искусство и вообще знание, ибо занятие ими отвлекает от важнейшего — от работы над самим собой. Пренебрежение к науке К. обосновывали номиналистической теорией познания, на которой очевидно влияние софиста Горгия. Необходимо, говорит Антисфен, определить понятие вещи; но каждая вещь, в отличие от всякой другой, имеет лишь ей одной свойственные предикаты; поэтому нельзя ее определять общими понятиями и ни одно определение не достигает цели; предмет может быть обозначен только именем, субъектом, который не способен стать предикатом: все реальное — индивидуально; общие понятия выражают не сущность вещей, а мысли людей о них. «Людей, — говорит Антисфен, — я вижу, а человечества не вижу». Из этой теории об именах и понятиях К. заключают, что «нельзя себе противоречить». Отказавшись, таким образом, от всякой теории, К. ограничивают область знания практикой: знание имеет целью сделать человека добродетельным и вместе с тем счастливым. Счастье и добродетель суть тождественные понятия, ибо не может быть счастья без добродетели, а добродетель всегда ведет к счастью; единственное зло — порочность; что не относится ни к добродетели, ни к порочности, то для человека безразлично; внешние блага — богатство, почести и т. д. — дело случая и не имеет значения; для счастья они не нужны, а без добродетели они даже вредны. Самое вредное и тщетное — это наслаждение, считаемое обыкновенно людьми за нечто особенно ценное. Антисфен говорит, что он «охотнее сумасшествовал бы, чем наслаждался». Труд и бедствия — блага, ибо они освобождают человека от подчинения внешним условиям и от страстей. Только тот вид наслаждения, который проистекает от работы и не сопряжен с угрызениями совести, признается Антисфеном. Итак, счастлив только тот, кто равнодушен к бедности и богатству, к почестям или позору, к работе или наслаждению, к жизни или смерти. По своему существу добродетель состоит в знании — не теоретическом, а жизненном, т. е. понимании. Добродетель едина; она может быть приобретена путем обучения и не может быть утрачена. Приобрети знание, т. е. достигнуть добродетели, значит сделаться мудрецом. Противоположность мудреца и бессмысленной толпы служит неиссякаемым источником рассуждений и описаний К., в чем стоики им усердно подражали. К. считали своей обязанностью служить поучительным примером для толпы, причем образ жизни их, наряду с удивительными чертами бескорыстия и свободы духа, представлял отвратительные черты бесстыдства и отсутствия эстетики. Из числа их правил, определявших образ жизни, достаточно привести одно: «можно употреблять в пищу все съедобное, не исключая и человеческого мяса». Семью К. должны были отрицать, как налагающую узы на свободу мудреца. Так как мудрец не может стать рабом, даже будучи проданным в рабство, то разницы между свободным и рабом для К. не существует: тем не менее им должно быть поставлено в заслугу, что они первые признали рабство неестественным состоянием (стоики в этом отношении лишь развили дальше учение К.). К государству К. также относились, как к чему-то безразличному; мудрец-киник выше государственных ограничений. Они не признавали и уз отечества. Космополитизм К. проистекал из их индивидуализма и основывался не столько на идее равенства всех, сколько на самодовлении мудреца. В этом отношении стоики представляют действительный шаг вперед.—К народной религии, с ее многобожием и человекообразностью богов, К. относились отрицательно, являясь в этом преемниками элеатского монотеизма. Единственный род служения Божеству, признаваемый К., это — добродетель. Молитва не имеет разумного основания: мудрец не станет просить ничего противного добродетели, а обладая добродетелью, он обладает и всем, необходимым для него. Над мистериями греков К. смеялись, но в то же время старались аллегорически истолковать мифы, влагая в них нравственный смысл.—В противоречии с учением К. стоит их стремление к образованию толпы (слова Антисфена, что он, подобно врачу, необходим для больных, а не для здоровых).
См. Delaunay, «De cynismo ас praecipue de Antisthene, Diogene et Cratete» (П., 1831). Сохранившиеся отрывки собраны у Муллаха в «Fragmenta phil. graec.» (II, ст. 261—395).
Э. Радлов.