НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ
УНИВЕРСУМ ПЛАТОНОВСКОЙ МЫСЛИ I
Вестник СПбГУ. Сер. 6, 1994, вып. 3 (№ 20)
Н. В. Носов
ПРИЗРАК РЕЧИ
Наиболее интересной проблемой данной темы, по нашему мнению, является проблема понимания в ее временном аспекте. Возможно ли адекватное (тождественное в своей смысловой и чувственной основе) понимание? Ведь, если текст, данный нам в форме знаков письма, уже в процессе создания лишается соответствия замысла и воплощения, то что же говорить о чтении, происходящем мало того, что по другим законам, но и еще в иной жизненной ситуации. "Нельзя дважды войти в одну реку", - гласит древняя эллинская мудрость. Время смывает следы событий, определивших форму возникновения письма, время уничтожает непосредственность взаимодействия автора и воспринимающего и т. д.
Более того, обращаясь, например, к Платону, мы не знаем, вообще-то, обращаемся ли мы к Платону. Скорее, Платон обращается к нам, но его обращение уже подверглось двойному искажению письмом и временем и тем самым, оставило нам лишь тень тени, которую мы при всем желании и способности воображения вряд ли воспримем как подлинный образец.
Собственно, уже у самого Платона можно видеть эту неопределенность передачи знания. Поэт демонстрирует нам не искусство, и не знание, но лишь некий "божественный промысел, влекущий душу, куда захочет" (Ион, 536 а). Рапсод же, читающий стихи, и вовсе - второе звено в "длинной цепи хоревтов и учителей с их помощниками". Поэт одержим богами, .рапсод - поэтом, слушатель - рапсодом; мерило истинности остается сокрытым, не обнаруживающим себя ни на одной ступени.
Вот как возникает проблема призрака. Желая иметь дело с реальностью, желая научиться, понять, принять мудрость готовой из чужих рук, мы встречаемся с тем, что скрывает свою реальность, т. е. с призраком. Мы прозреваем призрачностью всякого культурного взаимодействия. Связь между восприятием и пониманием оказывается неясной. Общность чувства никак не объясняет общность смысла. Конечно, можно было бы возложить этот груз на сам язык, объявить "божественный промысел" риторической фигурой, а знакам речи дать власть совершать акты соединения и упорядочивания всего многообразия чувственно воспринимаемого. Но и в этом случае мы не можем уйти от призрака, более того, призрачным становится наше собственное существование. Если язык из средства овладения стал тем, что овладевает, то всякая истина становится заложницей языка. Мы, не обладающие языковыми навыками от рождения, более того, говорящие на разных языках, лишаем себя возможности иметь истину; мы подпадаем под власть языка, который есть единственная наша возможность явить себя как надприродное существо. Тогда, говоря о вполне естественной власти разума над страстями, мы, получается, говорим о власти языка над телом, слова над действием. Язык, состоящий из абстракций и знаков разума, становится значительнее, сильнее, чем мое телесное, привычно-природное существование. Призрак оказывается реальнее меня. Я обращаюсь за знанием к языку,
Это, собственно, и есть отправная точка рассуждения. Прйзрак; который е'тйл реальнее меня. Мое желание войти а контакт с тем( что я счел важным для себя; т. е. более важным, чем я сегодняшний, тот, кто есть сейчас, уничтожает мое само; сознание как абсолютную ценность. Я ценю в ёебе те смыслы и значения, которые я лишь желаю воспринять. Но и они для меня всего только призраки, лишенные определенности,
Я как вы чувствую немощь своего "я". Важным становится оценка своего существования, определение себя в бытии. За "чистым" интересом я вижу иные цели, иные ценности. Кто есть я? Что есть "я" - призрачное, уведенное желанием познания ИЗ сферы реальности? Я предполагаю, что не обладаю истиной и ищу ее вовне. Но что означает это "я лишен истины"? Я отбрасываю все свое прошлое, которое не дало мне истину, я ухожу от того, что определило меня таким, какой я есть сейчас. Я остаюсь наедине с призраком, в изначальном одиночестве. Нереальность моего "я" лишает меня возможности обратиться за помощью, всякое обращение будет лишь немотой смыслов, обращением не к конкрентому адресату, а к неясному стремлению дознаться истины. За одиночеством мне предстоит область невыразимости.
Можно сказать, что язык поймал нас в ловушку: он лишил нас голоса. Говоря о смысле, мы почему-то говорим: "прозреваем"; ясность понимания ассоциируется со светом. Мы как будто боимся голоса, прячем голос в иносказаниях. Власть языка, лишающая нас реальности, заключена в голосе. Мы слышим обрывки фраз, слова, звуки, лишенные общего смыслового единства. Это - как роение бесов, смущающее разум. Но именно оно указывает нам на выход. Призрачность нашего мира указывает на реальность мира идей. Голоса, которые мы слышим, - оттуда, из единственной истинной реальности. И наши голоса имеют смысл только как эхо идеальных смыслов. Не имея возможности что-либо выразить, мы можем откликнуться, мы можем дать ответ и, значит, вступить в диалог, найти собеседника. Изначальное одиночество толкает нас на поиск собеседника, а в разговоре смысловая призрачность облекается реальной чувственной одеждой, тканью значений и пониманий. И не важно, что собеседник наш является в нас самих - читая, мы хотим иметь дело и имеем дело не с абстрактными языковыми формами, но с живой речью, живым голосом, несущим необходимое единство нашего "я" и внешнего мира. Утверждение реальности, освобождение от призраков происходит только в переживании, хотя бы само переживание и виделось нам лишенным необходимости, т. е. призрачным и бессмысленным...
©СМУ, 1993 г.
НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ
