Колоритную фигуру Сократа рассматривали под разными углами зрения. Но до сих пор, насколько нам известно, остается несколько в тени связь его образа с сакральными образцами, представленными в греческих мифах и ритуалах. А между тем она была и внятна его согражданам, и важна для них, ибо стремление возвести любое явление жизни к некоему священному прообразу составляет один из фундаментальных принципов архаического мышления. [1] А образ мыслей рядовых афинян в V в. до н.э. был еще достаточно традиционным. Личность и деятельность Сократа не могли не восприниматься ими в контексте привычных мифоритуальных ассоциаций, и этот контекст не мог не влиять на их отношение к его словам и поступкам. Доказательство чему служит хотя бы, что воинствующий традиционалист Аристофан нарочно использовал эти ассоциации в пропагандистски-обличительных целях. Вспомним:
Есть в стране зонтиконогих
Неизвестное болото.
Грязный там сидит Сократ,
Вызывает души...
«Птицы». 15531-56. Пер. С. Апта
Перед нами — явно синкретическое божество. Во-первых, это психотомп, подобно Гермесу, указывающий и определяющий посмертные пути человеческих душ (но, заметим, в отличие от того, не провожающий души в Гадес, а извлекающий оттуда — «вызывающий» их). Далее. Как владыка темных и топких болотных вод, он подменяет собою Диониса. Известно, что Сократ походил на силена. И можно уточнить, что больше всего сходства было между ним и силеном по имени Хориллос (или Харилос), исконным царем болот, до-Дионисовым богом Анфестериев [2]. Сократ не чужд и дионисийского буйства. «Как ты неистов, Сократ!» — вырвалось однажды у Калликла (Горгий. 508b). Словом, это квази-Вакх. Наконец, помогая людям выбраться из тьмы незнания и предрассудков к сиянию божественной истины, он берет на себя функции Аполлона или одержимого Аполлоном (и, таким образом, «единодушного» с ним) прорицателя. И сам Дельфийский бог как будто поощряет Сократа, называя его умнейшим мужем Эллады. Они и рождаются одновременно, в дни Таргелий.
Вместе с тем в глазах Аристофана сам этот «просветитель» оказывается «грязным», темным, т.е. подложным. «Обезьяноподобный» Сократ — лжепророк или Simia Dei, псевдо-Феб, пародийный, подменный, «травестийный» Люцифер. Он выступает поэтому как двойник — противник Аполлона, его конкурент, и в этом отношении сближается с другим силеном, Марсием. Подобно ему, Сократ гибнет, когда торжествует сын Латоны. Совпадение времени его осуждения и смерти с «феорией» на Делос не так уж случайно, оно исполнено глубокого религиозного смысла. А склонность Сократа к притчам, похожим на загадки, и каверзным вопросам, ставящим собеседника в тупик, уподобляет его Сфинкс — как парную ей мужскую ипостась той же божественной сущности. И Марсий, и Сфинкс — «страстные» персонажи, соответственно, страстотерпение уготовано и Сократу. «Пафос» Сократа, смысл его деятельности: возрождение души и ее вознесение к истине, освобождение от мрака и плена — тождествен смыслу Элевсиний. И хотя Сократ устраивает собственные, «самочинные» мистерии, мистический теозис в них, как и положено, достигается ценою кенозиса самого мистагога. «Сыну Человеческому много должно пострадать...» (Мк 8.31).
Сказанное позволяет лучше оценить обстоятельства сократовского процесса, так похожего по своей сути на инквизиционный процесс о богохульстве, ведовстве и сношениях с дьяволом. Во-первых, инкриминируя Сократу неслыханные богословские новшества, обвинители требовали от общины официально отвергнуть его притязания на «боговдохновенность» (общение с благим демоном), или согласиться с ними. Ответ суда на эти обвинения определял и решения по второму пункту: «совращает» ли Сократ молодежь, как утверждали Мелет, Анит и Ликон, или же наставляет на «путь истинный», говоря иначе, действительна или нет его мистагогия. В защитительной речи Сократ, по существу, сам признает правомерность такой постановки вопроса и только старается доказать, что он не самозванец, а законный представитель истинного Божества в афинах, его воплощение «здесь и сейчас», посланник или «помазанник», живое орудие Бога Живого (овод). Затем, когда суд, приняв сторону обвинителей, решает вопрос о каре, Сократ вновь подчеркивает свое сакральное достоинство, требуя, чтобы с ним поступили, как с богом. Бога можно либо надлежащим образом ублажить, либо надлежащим образом умертвить. Сократ ставит судей именно перед таким выбором. И отстаивает первый вариант (обед в пританее), предлагая тем самым почтить в его лице Бога истины. Община не соглашается и выбирает убийство, но, вынужденная выбирать между смертью и славой (а не между смертью и ссылкой или штрафом), она своим приговором все-таки закрепляет за Сократом статус божества.
Только не «торжествующего», а «преходящего» (божества в фазе «перехода», не «царения», — божества под знаком смерти), которому лишь предстоит восторжествовать (быть реабилитированным) после позора и казни. Восемнадцать веков спустя та же ритуальная схема реализуется в деле Жанны д'Арк, также внимавшей небесным голосам, принявшей на себя спасительную миссию, неправо осужденной и посмертно реабилитированной и прославленной.
Знаменитое законопослушание Сократа, самоотверженное приятие им приговора и смерти тоже вписывается в эту схему. Отказавшись от верного побега, превратившего этим казнь в ритуальное самоубийство, он остался до конца верен своему божественному призванию. А чаша, испитая им до дна, предвосхитила чашу гефсиманского моления. Д. Стюарт обратил внимание на то, что предсмертное омовение Сократа аналогично орфическому обряду очищения души от грехов [3]. Но ведь и сам кубок с цикутой ритуально тождествен (или подобен) крестильной купели и евхаристической чаше. Мертвящая жидкость, постепенно, начиная с ног, отнимающая у Сократа прошлое существование, это и хаотическая пучина, поглощающая космос, и карающе-очистительные воды всемирного потопа, и освобождающее от уз замкнуто-личного бытия вино Диониса, и спасительная кровь Христова, и та «вода», в которой умирают для греха и через которую рождаются в Духе и входят в Царство Божие. Сократ и сам знает, что через эту чашу он войдет в лучший мир (и мысленно возливает за это из нее богам — причащая, приобщая их к своей цикуте), что благодаря ей он выздоровеет от превратностей и скорбей здешней жизни (и велит отблагодарить за это Асклепия петухом — птицей пробуждения, вестником света).
В качестве заключения скажем следующее. Предтеча платонизма, Сократ в восприятии современников и его собственном мнении был персоной сакральной, сопоставимой с рядом мифических и ритуальных фигур. Его образ поэтому лучше, чем любые ссылки Платона на мифы, связывает платонизм как философскую религию с народной (традиционной) религией греков, укореняет первую во второй (как образ Иоанна Крестителя знаменует собой связь христианства с иудаизмом). Вместе с тем Сократ, сам о себе свидетельствующий и добровольно идущий на казнь, некоторыми чертами своей личности и судьбы предвосхищает Христа, и в этом смысле представляет собою сакральную персону нового типа, для Эллады — даже слишком, вызывающе нового.
Государев Алексей Алексеевич — канд. фил ос. наук, доц. Санкт-Петербургской Академии культуры
ПРИМЕЧАНИЯ
[1] Элиаде М. Священное и мирское. М., 1994. С. 65 и cл. назад
[2] Акимова Л. И., Кифишин А. Г. О мифоритуальном смысле зонтика// Этруски и Средиземноморье. М., 1994. С.196, 198.назад
[3] Нерсесянц В. С. Сократ. М., 1984. С. 173 назад
© СМУ, 2007 г.
НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ
