в. г. рохмистров
философия как повседневная деятельность души
Сегодня вряд ли кто-нибудь станет оспаривать то, что всякий текст имеет весьма ограниченное и прежде всего вспомогательное значение. Еще в постсократической философии начала проявляться тенденция к разделению философов на два основных лагеря, один из которых, с легкой руки Платона, все более и более тяготел к тщательным текстуальным проработкам (аристотелики, академики, софисты, скептики). Остальные же, вслед за киниками, наоборот, стремились не доверять всевозможным рассуждениям, а действовать согласно своим строго определенным понятиям пли догматам школы (киники, эпикурейцы, стоики). Причем руководствовались последние соображениями, очень близкими к тем, которым следовали и досократические практики (в основном те, кого относят к числу так называемых «семи мудрецов»). Как писал Юлиан Отступник: «Стремлением и идеалом кинической философии, как и всякой другой, является счастливая жизнь, а жить счастливо — это значит жить согласно с природой, а не сообразно взглядам большинства людей» (Речи, VI, 193d).
Таким образом, после Сократа и Платона постепенно сформировались три основные школы — платонизм и аристотелизм, и эпикуреизм, а также два течения— кинизм и скептицизм.
Непосредственно за Сократом появились киники, перенявшие в первую очередь непритязательный образ жизни. Они «шли к этой цели совсем особым, про-
© В.Г. Рохмистров, 2002
294
тивоположным обычному путем: путем по возможности наиболее полного отреченИЯ. Они исходили из того, что волнения, которые вызывают в воле пленяющие и возбуждающие ее объекты и мучительные, большей частью тщетные, усилия получить их или, если они получены, страх их потерять и, наконец, действительная их утрата, причиняют значительно большие страдания, чем может причинить отказ от них»1. Таким образом, «ценой минимального удовлетворения самых насущных потребностей и отказом от всего излишнего они надеялись избежать тягостных страданий... Они никогда не принимали больше того, что удовлетворяло их действительные потребности»2.
От киников ведут свое происхождение стоики, превратившие их практическое учение в теоретическое. Стоики полагали, «что действительное воздержание от всего, выходящего за пределы необходимого, не требуется, достаточно всегда рассматривать имущество и наслаждение как то, без чего можно обойтись, и подвластное случаю, — тогда действительное лишение, если оно придет, не будет ни неожиданным, ни трудно переносимым. Можно всем обладать и всем наслаждаться, надо только всегда сохранять уверенность, с одной стороны, в том, что все эти блага сами но себе не имеют ценности и что без них можно обойтись, а с другой — что они непрочны и бренны, считать их ничтожными и всегда быть готовыми отказаться от них»3.
Таким образом, получается, что киники и стопки, а также и эпикурейцы взяли на вооружение и поставили во главу угла именно образ жизни, платоники — рассмотрение апорий как способ познания, т. е. восхождения ума, аристотелики — точность определений и формулировок, т. е. собственно науку как episteme или текст. Последнее, кстати говоря, неизбежно должно было привести и привело к скептицизму, который и зародился именно в Ликее, а не в Академии. Иными словами, каждый брал с Сократа пример на свой манер. В результате, центр внимания был перенесен на:
1. Тело (ведь киники, стопки и эпикурейцы занимались не чем иным, как в первую очередь именно проблемами тела);
2. Ум (Платон перенес акцент на «самую достойную часть души», живущую согласно высшему разуму, т. е. на ее разумную часть, откуда Аристотель взял Ум сам по себе, чистый и ни с чем не смешанный, который мыслит сам себя как наилучшее, наидостойнейшее);
3. Знание (вот здесь Аристотель, ярый апологет Ума, более всего отошел от Платона и породил философию как науку взамен сократовской философии как пути).
В конце концов то, о чем больше всего и прежде всего пекся Сократ, — душа, самыми искренними его учениками все более и более отодвигалась на второй план, пока окончательно не затерялась и не превратилась в миф.
Да, Сократ всю свою жизнь неустанно призывал всех вокруг жить только своим умом, не полагаясь ни на чье мнение, сколь бы правдоподобным или мудрым оно ни казалось. Но ради чего? Только ради того, чтобы освободить и снасти свою душу — самое ценное, самое первое свое достояние. Не тело, не ум и не знание, а именно Душу ставил Сократ превыше всего. Этому не противоречит и его предпочтение исключительно устной манеры общения.
Платон же, восприняв в наиболее полном из всех своих современников виде завещание Сократа, да еще и обладая при этом талантом сочинителя, попытался зафиксировать все существующие на тот момент апории, обнаруженные различными мыслителями и философскими школами того времени, дабы дать побольше
1Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. Ч. 2. М., 1997. С. 230.
2Там же. С. 231.
3Там же. С. 232.
295
материала для упражнений души на пути ее восхождения. Но побочным порождением его сочинительского таланта явилась философия Аристотеля.
Лавры Парменида, якобы продемонстрировавшего, что одной только силой рассуждения можно достичь высочайшей истины, продолжали будоражить умы. И Аристотель пытался рассуждать здраво. Уйдя (намеренно) от скользких и расплывчатых понятий платоновских диалогов, он стремился все расставить но своим местам. В результате его сочинения самым естественным образом распались на «Этику», «Физику» и «Метафизику» —на то, что принято, известно и неизвестно. И уже Аристотель совершенно безапелляционно констатировал простую истину: то, что нам известно о душе, не позволяет говорить о ее бессмертии.
И Сократ начал все более и более превращаться просто в античного чудака и романтика, в некоего сладкоголосого Орфея, поющего человечеству блаженную песнь о богоизбранности и бессмертии. И все более и более близкими к истине стали казаться высказывания типа: «...вследствие того, что в мышлении необъяснимое выступает наиболее непосредственно, здесь сразу же был совершен скачок из физики в метафизику и была гипостазирована субстанция совершенно иного рода, чем все телесное, — в мозг была помещена душа. Но если бы люди не были столь тупы и их внимание не привлекали бы только наиболее бросающиеся в глаза явления, то они должны были бы тогда объяснить пищеварение наличием души в желудке, вегетацию — души в растении, химическое сродство — души в реагентах, а падение камня — души в нем...»4
Таким образом, европейская философия, оперируя громадным наработанным за многие века материалом, чем дальше, тем больше пытается построить непротиворечивый, чисто научный текст, вовсе перестав поддерживать принцип «жить согласно своим убеждениям», оказывая откровенное предпочтение чисто аристотелевскому академическому дискурсу, все далее и далее уходящему от реальной жизни. Соответственно европейская философия перестала выполнять свою непосредственную задачу и окончательно превратилась в некую замкнутую научную дисциплину, доступную лишь весьма ограниченному кругу людей. Она, подобно греческому и латинскому языку, стала мертвой наукой.
4Там же. С. 248.
(296)