Платоновское философское общество
Plato
О нас
Академии
Конференции
Летние школы
Научные проекты
Диссертации
Тексты платоников
Исследования по платонизму
Справочные издания
Партнеры

МОО «Платоновское философское общество»

НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ

Ф. Х. Кессиди

СОКРАТ


Глава первая
К ПРОБЛЕМЕ ЛИТЕРАТУРНЫХ ИСТОЧНИКОВ О СОКРАТЕ

1. Загадка Сократа

Проблема Сократа в значительной мере сводится к вопросу об исторической ценности и степени достоверности свидетельств о нем. Сказанное в первую очередь относится к свидетельствам Платона и Ксенофонта, поскольку они считались (а в большинстве случаев считаются и поныне) сообщениями, заслуживающими наибольшего доверия. При этом некоторые историки философии — А. Тейлор, Дж. Бернет — заходили так далеко, что признавали почти все диалоги Платона и «Воспоминания» Ксенофонта подлинными сократовскими беседами, едва ли не протокольной их записью, вдобавок приписывая Сократу основные взгляды Платона, в том числе его теорию идей. Однако для большинства историков философии было и остается очевидным, что свидетельства Платона и Ксенофонта, равно как и Аристотеля (не говоря уже о комедиографе Аристофане) нельзя принимать на веру, относиться к ним без критического анализа. Возникает вопрос: а можно ли вообще на основании дошедших до нас литературных источников воссоздать подлинный образ Сократа, установить, кем он был и чему учил в действительности? Подавляющее большинство исследователей, положительно отвечая на вопрос о возможности воссоздания (разумеется, более или менее верного) образа Сократа и прилагая значительные усилия в этом направлении, расходились в оценке источников (а стало быть, и в трактовке личности и учения Сократа). Причем споры шли преимущественно вокруг вопроса о том, кого — Платона или Ксенофонта — считать более достоверным источником. Вместе с тем было ясно, что нельзя ограничиваться рамками такого рода альтернативы. Возникла необходимость кропотливого исследования всех дошедших до нас сведений о Сократе. И надо сказать, что за последнее столетие здесь была проделана огромная работа. [1] Однако она велась на весьма важной, но довольно узкой методологической основе — путем преимущественно филологического анализа текстов, критического рассмотрения и сопоставления источников с целью установления степени их достоверности. Исследователи не делали при этом попытки сопоставить (Magalhaes-Vilhena. «Сократ в платоновской легенде». 1951; 1952) сведения о Сократе с его эпохой, выявить связь того или иного источника с общественно-историческими условиями и всей духовной атмосферой периода жизни и творчества философа.

Показательно, что односторонняя установка на чисто внутренний анализ источников привела к довольно неожиданным результатам: проблема Сократа стала еще более сложной и запутанной, а его личность еще более загадочной. Некоторые исследователи, изучающие Сократа, на основании тщательного филологического анализа текстов объявили его даже мифической и легендарной фигурой.

Была поставлена под сомнение историческая ценность решительно всех свидетельств о Сократе, и прежде всего свидетельства Платона, Ксенофонта и Аристотеля. Подобное «решение» проблемы Сократа предложил, в частности, французский исследователь Эжен Дюпрель, автор работы «Сократическая легенда и источники Платона». К числу наиболее решительных приверженцев идеи мифического, легендарного происхождения образа Сократа принадлежит известный швейцарский ученый Олоф Гигон — автор работы «Сократ. Его образ в поэзии и истории». Так, автор пишет: «Коль скоро у нас не вызывает сомнения тот факт, что, несмотря на прямо-таки необъятную античную литературу, посвященную Сократу, воссоздать исторический образ Сократа практически невозможно, остается сделать вывод, что эта античная литература с самого начала вовсе не ставила своей целью изобразить исторического Сократа. Сократ, о котором в ней говорится, — совсем другой Сократ. Это поэтический вымысел, созданный многочисленными поэтами с той свободой, которая именно поэтам и свойственна» (Gigon. P. 13). [2] На этом основании Гигон заключает, что «сократическая литература представляет собой не историческую биографию, а поэтический вымысел, и должна интерпретироваться в категориях поэтики» (Ibid. P. 14). Иначе говоря, он предлагает заменить исторического Сократа литературным персонажем и, соответственно, изучать сократическую литературу, пользуясь методами исследования художественного (поэтического) творчества.

Аналогичных взглядов придерживается и российский исследователь И. Д. Рожанский. В статье «Загадка Сократа» он пишет: «Авторы сократических диалогов уже с самого начала относились к своим произведениям как к произведениям… художественной… литературы» (Рожанский. С. 92).

Вполне понятно, что такая сложная проблема, как проблема, связанная с жизнью, учением и деятельностью Сократа, предполагает различные точки зрения. Общеизвестно, что труды Платона и Ксенофонта — главные источники наших сведений о Сократе; бесспорно, однако, что эти авторы (а также киник Антисфен и гедонист из Кирены Аристипп, сочинения которых дошли до нас лишь в отдельных фрагментах) идеализировали Сократа. Кроме того, каждый из них изображал Сократа глашатаем своих собственных философских идей, этических и политических взглядов, нередко существенно отличавшихся друг от друга.

Аргументы сторонников замены исторического Сократа литературным персонажем, подытоженные И. Д. Рожанским, сводятся к следующему.

1. Вся сократическая литература представляет собой продукт воображения, поэтического творчества и поэтического вымысла (Dichtung, по выражению Гигона). Поэтому ее «можно (и должно) изучать так, как изучается художественная литература вообще» (Рожанский. С. 82).

Прежде всего отметим, что эта установка открывает широкие возможности для экстравагантных «нововведений» в решение проблемы Сократа, одним из которых является включение в сократическую литературу на правах равноценного источника комедии Аристофана «Облака». Приняв карикатурный образ Сократа-софиста, нарисованный Аристофаном, за возможный образ Сократа и сопоставив его с образом Сократа в сократической литературе, И. Д. Рожанский (подобно Гигону и другим гиперкритикам), естественно, не находит ответа на неизбежно возникающий при этом вопрос: какой же из двух образов более достоверен? «Мы видим, — пишет он, — что образы Сократа у Аристофана и у сократиков настолько противоположны, что как-то даже трудно ставить вопрос о том, какой из них больше соответствует своему историческому прототипу» (Там же. С. 87).

В самом деле, какой из образов Сократа — образ софиста, плута, бродяги, богохульника и развратителя юношества в комедии Аристофана или же образ народного мудреца, непримиримого врага софистов и софистических мудрствований в произведениях Платона и Ксенофонта — соответствует «историческому прототипу»? По мнению Рожанского, ни тот, ни другой. Но как же быть с Сократом? — спросит изумленный читатель. Очень просто. Не колеблясь, следует признать его лишь литературным персонажем. Что же касается истории греческой философии, то она вполне может обойтись и без Сократа (Там же. С. 78). Но на каком основании? А на том, отвечает Рожанский, что все без исключения сведения о Сократе ненадежны, противоречивы, и поэтому любые попытки установить степень их исторической достоверности обречены на неудачу (Там же).

Думается, положение не будет казаться столь безнадежным, если вспомнить о юридическом принципе «презумпции невиновности». Известно, что в судебном разбирательстве доказательство вины обвиняемого возлагается на обвиняющую сторону, от обвиняемого же не требуется доказательства своей невиновности. До тех пор пока вина обвиняемого не будет доказана, он считается невиновным. Аналогично с решением проблемы Сократа: не свидетельства о нем должны доказывать свою достоверность, а исследователь должен доказать их предполагаемую ложность. Исходя из этого, любой источник информации о Сократе следует признать достоверным, пока не будет доказано обратное. Между тем складывается впечатление, что некоторые исследователи априори подозревают и сократиков и антисократиков (всех вместе и каждого в отдельности) в искажениях и ложных «показаниях». Неудивительно, что подобное заведомо негативное отношение к источникам ведет к тому, что все без исключения сведения о Сократе объявляются в равной степени ложными, литературной фикцией, поэтическим вымыслом (Socratesdichtung, по Гигону).

Бесспорно, образ Сократа подвергался и грубым искажениям (у Аристофана), и тонкой идеализации (у Платона). Однако речь здесь не об этом. Речь идет о неправильной установке исследователя на недоверие к источнику, которым он пользуется. Это похоже на позицию человека, пилящего сук, на котором он сидит. А как же в таком случае относиться к свидетельствам Аристотеля о Сократе, в достоверности которых большинство историков философии не сомневается? В самом деле, в отличие от Аристофана, Аристотель не пародировал Сократа и, в отличие от Платона и Ксенофонта, не относился к нему апологетически и не идеализировал его.

Как это ни парадоксально, но О. Гигон и И. Д. Рожанский предлагают обойтись без свидетельств Аристотеля о Сократе. Впрочем, и в самом деле «Метафизику» Стагирита, как и другие его сочинения, никак нельзя отнести к разряду художественной литературы.

Уместно напомнить, что Аристотель — строгий логик и эмпирик, человек незаурядного ума. Его «Афинская полития», в которой прослеживается процесс становления и упадка одной из самых крупных держав греческого мира, написана на основе изучения истории Афин на протяжении нескольких веков. Его «Политика» представляет собой исследование существовавших в Элладе государств и форм государственного правления. Его соображения о написании трагедии были обобщением опыта постановки трагедий на сцене, а концепция истории философии — построена на исследовании существовавших до него философских учений, по-своему им истолкованных. Словом, Аристотель — не из тех людей, кого можно ввести в заблуждение какой-либо фантазией. Ведь не принял же он за чистую монету вложенную Платоном в уста Сократа теорию идей.

Отказаться от свидетельств Аристотеля — первого историка философии, значит лишить себя необходимой исторической почвы [3] и возможности научного подхода. Таким образом, можно было бы оставить без внимания один из основных его тезисов о том, что «никакого учения Сократа… вообще не существовало» (Рожанский. С. 81).

Но, возможно, спросит читатель, остальные доводы сторонников мифической и легендарной личности Сократа настолько обоснованны и убедительны, что мы действительно можем обойтись без свидетельств Аристотеля?

Приведем эти доводы.

2. Всякая попытка установить, кем был и чему учил Сократ, в действительности наталкивается на сильнейшие разногласия среди авторов сократической литературы; каждый из них видел свою задачу «отнюдь не в воспроизведении высказываний, которые фактически делал или мог делать исторический Сократ, а прежде всего в пропаганде своих собственных воззрений» (Там же. С. 79; см. также с. 81, 88, 90).

3. «Реконструкция взглядов мыслителя, который ограничивался изустной пропагандой этих взглядов, дело всегда трудное и почти никогда не приводящее к абсолютно достоверным результатам» (Там же. С. 78. Разрядка моя. — Ф. К.). Такого рода утверждения не новы и уже подвергались критике в мировой историко-философской литературе.

Следуя им, мы лишаемся возможности узнать что-либо не только о Сократе, но и о любом другом историческом деятеле, который не оставил письменного изложения своих мыслей, взглядов и намерений. [4] Полагая, что реконструкция взглядов мыслителя возможна только при условии получения «абсолютно» достоверных результатов, И. Д. Рожанский уверяет нас в том, что «личность… Сократа, его судьба, его взгляды, его деятельность образуют большую и, по-видимому, неразрешимую загадку» (Там же. С. 94).

Чрезмерный скептицизм в отношении исторической ценности сократической литературы приводит к тому, что изучение самого Сократа становится, по словам Л. Брунсвига, темой сократовской иронии: единственное, что мы знаем о нем с уверенностью, это то, что мы ничего о нем не знаем. При такой гиперкритике изучение не только проблемы Сократа, но и ряда других проблем греческой философии представляется невозможным, да и ненужным.

Но, как говорится, «страшен сон, да милостив Бог». Заметим, прежде всего, что те, кто считают Сократа литературным персонажем, порождением мифа и легенды, не могут все же оспаривать того, что человек по имени Сократ жил на свете; они признают также, что Сократ был выдающейся личностью. Но вопрос о том, почему его деятельность стала предметом судебного разбирательства, остается без ответа, причем уклонение от ответа мотивируется (как и следовало ожидать) «недостаточностью» сведений, которые, мол, настолько скудны, что «не дают возможности представить отчетливо, что же, в сущности, произошло в 399 году (в год осуждения Сократа. — Ф. К.). Мы, например, не знаем, что побудило обвинителей Сократа к суду именно в это время» (Там же. С. 93).

В самом деле, что же произошло в 399 г. до н. э. в Афинах? Собственно говоря, ничего особенного, если не считать трагического эпизода, оборвавшего жизнь Сократа. Но вот за пять лет до этого произошло событие огромного исторического значения, которое никак нельзя упускать из вида или недооценивать. Это событие решило дальнейшую судьбу Афин и всей Эллады. Читатель, надо полагать, уже догадывается, что речь идет об окончании Пелопоннесской войны — одной из самых ожесточенных и продолжительных за всю историю Древней Греции.

Итак, за пять неполных лет до осуждения Сократа Пелопоннесская война окончилась полным поражением Афин. Теперь поставим ряд вопросов: задумывались ли афиняне и их политики над столь катастрофическими итогами войны? Отдавали ли они себе отчет о причинах поражения? Не приходил ли им в голову вопрос: кто же виноват в постигших их бедствиях? Не вспоминалась ли (вольно или невольно) «предусмотрительность» Аристофана, предупреждавшего, причем неоднократно («Облака», 423 г.; «Птицы», 414 г.; «Лягушки», 405 г.), что афинянам еще придется пожинать плоды деятельности софистов и первого из них — Сократа. Ведь именно Сократ, по мнению многих афинян, был «духовным наставником» главных врагов отечества — Алкивиада и Крития.

Таким образом, мотивов для обвинения и привлечения Сократа к суду было более чем достаточно. (Другое дело, насколько эти обвинения и суд были справедливы. Однако не об этом сейчас речь.) Понятно также, почему в своей защитительной речи платоновский Сократ говорил о своих «прежних» обвинителях (и в первую очередь об Аристофане), распространявших о нем всякого рода вымыслы, что они гораздо страшнее новых (Анита, Мелета и Ликона), ибо дурная слава о нем, созданная первыми, в течение многих лет бытует среди афинян и восстанавливает их против него (Платон. Апология Сократа. 18 а-19 а).

Нет нужды подчеркивать, что эти свидетельства Платона вполне согласуются с исторической ситуацией, сложившейся в Афинах в конце V в. до н. э. Платон тонко уловил, в чем состоял основной мотив обвинения Сократа, и верно указал на главных его обвинителей — Аристофана и других противников, распространявших молву о развращающем характере философских бесед Сократа, о подрыве им нравственных устоев семьи и общества.

Теперь обратимся к доводу, согласно которому противоречивый характер сократической литературы не позволяет утверждать что-либо определенное о Сократе.

Как это ни парадоксально, но сторонники версии о «легендарном» и «мифическом» Сократе требуют считать подлинными лишь те факты, которые полностью совпадают у всех авторов, писавших о Сократе, и «документально точно» ими засвидетельствованы. Однако возможно ли, говоря словами А. Боннара, чтобы «люди, отличные друг от друга, различного возраста, профессии, темперамента, склада ума дали одинаковое или схожее свидетельство (о Сократе. — Ф. К.) … Именно обратное должно было бы поражать и было бы немыслимо» (Боннар. С. 277-278). Чудес на свете не бывает. Да и много ли сведений о Сократе мы почерпнули бы, если бы «сократики» в погоне за голыми (документально точными) фактами отказались от личных, пусть даже во многом ошибочных толкований Сократа?

И если уж говорить о другом подходе к Сократу (и не только к Сократу), то это должен быть в первую очередь не «историко-литературный» подход, как считает И. Д. Рожанский, но социально-исторический, позволяющий выйти из тупика рассуждений о «легендарности» Сократа и вместе с тем правильно оценить результаты филологических исследований, более уверенно определить степень достоверности тех или иных сообщений о древнем философе.

Сократ жил в переходный период истории Греции, когда греческая демократия (в частности, афинская) стала клониться к упадку. Поэтому вся философия Сократа, его духовный облик и деятельность — наиболее яркое проявление этой переходной и глубоко противоречивой эпохи. Кроме того, как известно, именно софисты и Сократ повернули греческую философию от «физики» к антропологии — от философствования о природе к философствованию о человеке и человеческих делах (в сфере «человеческого», по выражению Ксенофонта).

Вопреки комедиографу Аристофану, который, игнорируя расхождения между философскими школами, в поисках подходящего «типажа» софиста обратился к образу Сократа, все так называемые сократики изображают Сократа непримиримым врагом субъективизма и релятивизма софистов, идущего по пути поиска объективных истин и установления общих (этических) определений. Об этом же свидетельствует Аристотель. Говоря о нововведениях Сократа, он пишет: «По справедливости две вещи надо было бы отнести на счет Сократа — индуктивные рассуждения и образование общих определений». Отмечая, что Сократ, в отличие от Платона, не дошел до признания идей как самостоятельных сущностей, Стагирит продолжает: «Но только Сократ общим сторонам (вещи) не приписывал обособленного существования» (Аристотель. Метафизика. XIII. 4. 1078 b 30. Далее: Мет.). Иначе говоря, учение Платона об идеях возникло не сразу, оно было подготовлено сократовским установлением общих определений. Из сочинений Аристотеля следует также, что философия Сократа является промежуточной (переходной) ступенью между учениями софистов и Платона, служит своего рода связующим звеном между ними. Наконец, свидетельство Аристотеля корректно «вписывается» в общественно-историческую ситуацию переходного периода, то есть вполне адекватно отражает обстановку, сложившуюся в эпоху Сократа.

Казалось бы, нет веских оснований сомневаться в достоверности свидетельств Аристотеля о Сократе. Что же в таком случае смущает сторонников «легендарности» Сократа в свидетельствах Стагирита? По мнению Рожанского, «спорным представляется и свидетельство Аристотеля о том, что Сократ был первым философом, начавшим устанавливать общие определения. Сам Аристотель тут же оговаривается, что в физике общие определения начал давать Демокрит, а еще раньше пифагорейцы... Указанное замечание Аристотеля отнюдь не было основано на изучении высказываний самого Сократа (ибо точно зафиксированных высказываний этого человека, видимо, вообще никогда не существовало), но имело своим источником некоторые произведения так называемой сократической литературы, создававшейся уже после смерти Сократа» (Там же. С. 78. Разрядка моя. — Ф. К.).

Однако у Аристотеля сказано: «С другой стороны, Сократ занимался вопросом о нравственных добродетелях и впервые пытался устанавливать в их области общие определения (из физиков только Демокрит слегка подошел к этому)... Между тем, Сократ правомерно искал существо (вещи), так как он стремился делать логические умозаключения, а началом для умозаключений является существо вещи (Аристотель. Мет. XIII. 4. 1078 b 17-25).

Налицо явная неточность: суть высказываний Стагирита, как мы видим, не просто в том, что и до Сократа были философы, которые пытались дать общие определения, но в том, что именно Сократ первым сделал определение необходимой и существенной чертой философского мышления, попытавшись установить «существо вещи» через ее определение, то есть стремился рассуждать посредством такого умозаключения, «началом» которого является «существо вещи». Что же касается Демокрита, то он, по словам Аристотеля, был более ранним мыслителем, который «слегка» (###) подошел к установлению этих определений.

Вызывает недоумение и утверждение о том, что Аристотель не располагал никакой иной информацией о Сократе, кроме сочинений его сторонников и последователей. Допустим, это так. Но в таком случае с неизбежностью возникает вопрос: каким образом Стагирит сумел столь отчетливо отделить учение Сократа от учения Платона? Как известно, находясь в течение 20 лет в академии Платона, Аристотель общался и с ним, и с другими членами академии. Вполне естественно, он имел возможность пользоваться более достоверным источником информации о Сократе, чем авторы сократической литературы.

Мы уже не говорим о независимом и критическом образе мышления Стагирита.

Все это, разумеется, не означает, что сообщения Аристотеля о Сократе должны приниматься на веру, некритически. Но это уже другой вопрос. Заметим лишь в данной связи, что свидетельства Аристотеля, освобожденные от некоторых преувеличений (например, выдвижения на первый план метода Сократа), вполне заслуживают доверия и представляют собой один из наиболее важных источников наших сведений о Сократе. С некоторыми оговорками исторически верным является также определение Аристотелем места Сократа в истории доаристотелевской философии (о чем уже было сказано выше). Если же, следуя О. Гигону и И. Д. Рожанскому, игнорировать свидетельства Аристотеля и исключать учение Сократа из истории греческой философии, то придется таким образом совершить «большой скачок» от софистов к Платону, его теории идей, то есть к тому, что во многих отношениях явилось неизбежным следствием сократовского поиска «всеобщего» (всеобщих определений). В таком случае придется признать как истинное и такое утверждение И. Д. Рожанского: «Если рассматривать историю древнегреческой философии не как последовательность кем-то канонизированных имен, а как закономерную эволюцию идей, то можно вообще обойтись без Сократа» (Рожанский. С. 78).

Действительно, если «закономерную эволюцию идей» исследовать вне связи с общественно-историческими условиями и духовной атмосферой, сложившимися в период жизни и деятельности Сократа; если отвергать свидетельства Аристотеля и рассматривать всю сократическую литературу как продукт художественного творчества, то можно будет не только «обойтись без Сократа», но пойти еще дальше и выдвинуть еще более смелые гипотезы, увеличивая, таким образом, число «загадок» греческой философии. Можно, например, заменить фигуру Сократа неким Симоном, хотя, по словам того же И. Д. Рожанского, личность последнего «вообще говоря, крайне загадочна» (Там же. С. 89). Мы, разумеется, не собираемся приводить какие-либо доводы против Симона (если таковой вообще существовал) как аналогичного Сократу типа народного мудреца, но удивительно, почему И. Д. Рожанский, ставящий под сомнение достоверность сведений о Сократе, сообщаемых его современниками, учениками и друзьями, и требующий «абсолютно» достоверной информации о Сократе, считает «скудные сведения» о Симоне, сообщаемые позднейшими античными авторами, более надежными и более заслуживающими внимания.

Наконец, не следует преувеличивать противоречивость сократической литературы. При всех имеющихся в ней расхождениях (которые, впрочем, естественны) мы обнаруживаем немало примеров совпадения мнения ее авторов по многим решающим моментам. Это вынужден, в сущности, признать и сам И. Д. Рожанский: «У всех сократиков было и нечто общее, касающееся прежде всего человеческих черт выводимого ими Сократа. Наружность Сократа, некоторые черты его характера, его ирония, манера разговаривать, отношение к натурфилософии, риторике, софистике...» (Там же. С. 87). Если это так, то незачем ломать копья по поводу несовместимых противоречий у «сократиков».

В 399 г. до н. э. Сократ был привлечен к суду и осужден. Зачем же в погоне за оригинальностью снова предавать древнего философа казни, на сей раз «литературной»? Несправедливость приговора, вынесенного Сократу афинским судом, доказывали «сократики» в своих «апологиях». В настоящей «апологии», выражаясь фигурально, мы попытались показать несостоятельность намерений некоторых современных исследователей исключить Сократа из истории философской мысли. Остается только добавить: если в образе исторического Сократа имеется нечто общее с выдающимися образами художественного творчества, то это общее — в неисчерпаемости «образа мудреца».

Неудивительно, что в личности и учении Сократа мы каждый раз открываем что-то новое, неповторимое и непреходящее. Сократ был человеком «многомерным», сложным, оригинальным, а подчас противоречивым и парадоксальным. И в этом нет ничего мифического, чудесного или фантастического. К тому же, в отличие от Христа, с которым его часто сравнивают, Сократ никаких чудес не совершал и ничего сверхъестественного с ним не приключалось.

Кроме того, не соглашаясь с приверженцами идеи о мифическом и легендарном происхождении личности и учения Сократа, мы видим известный смысл в их работе, ибо они вновь заставляют нас обратиться к вопросу об исторической ценности сократической литературы.

Попытаемся охарактеризовать ее в общих чертах.

2. Свидетельства Платона о Сократе

В этой связи уместно напомнить высказывание Аристотеля о том, что «поэзия философичнее и серьезнее истории» (###), [5] ибо «поэзия говорит более об общем, история — о единичном. Общее состоит в том, что человеку такого-то характера следует говорить или делать по вероятности или по необходимости, — к чему стремится поэзия, придавая "героям" имена, а единичное, например, что сделал Алкивиад или что с ним случилось» (Аристотель. Поэтика. 9, 1451 b). Применительно к Платону мы можем сказать, что как философ он как бы сводит на нет указанное отличие поэзии от истории и ищет в своем творчестве изобразительность поэзии и повествовательность истории. Многие сочинения Платона, написанные в форме диалогов, представляют собой поэзию в прозе, точнее, поэтизированное повествование, а еще точнее — нечто среднее между повествовательно-описательной историей и философски-поэтической прозой. То, о чем повествует Платон в своих диалогах, нельзя принимать ни за рассказы о действительных (конкретных) событиях, ни за праздные выдумки и произвольные измышления. Иначе говоря, в диалогах Платона, в их повествовательной части, исторические лица и события обычно перелагаются (транскрибируются) на язык художественного изображения, выступая нередко как воплощение правды в искусстве.

Изображаемые в диалогах сцены (большей частью беседы Сократа) художественно правдивы, но в качестве эмпирически-исторических фактов они носят более вероятностный, чем достоверный характер. Иначе говоря, беседы платоновского Сократа — не дословная передача бесед и речей исторического Сократа, а нередко рассуждения «по поводу» Сократа. Впрочем, и на сей счет не следует впадать в преувеличения. Среди учеников и друзей Сократа практиковалась запись его бесед. Об этом мы узнаем из сообщения Платона. В его «Теэтете» Эвклид из Ме-гары говорит, что «Сократ слово в слово передал мне те беседы, которые он вел» с Теэтетом (142 d), и, когда Эвклида спросили, не мог бы он их пересказать, он ответил: «Нет, клянусь Зевсом, так вот наизусть, конечно, нет. Но я записал все это по памяти тогда же, сразу по приезде домой. Впоследствии, вспоминая на досуге что-то еще, я вписывал это в книгу, и к тому же всякий раз, бывая в Афинах, я снова спрашивал у Сократа то, чего не помнил, а дома исправлял. Так что у меня теперь записан почти весь этот разговор» (142 d-143 а; см. также: «Пир». 172 с; «Парменид». 126с).

Платон — первоклассный мастер слова, несравненный стилист. Этот великий портретист слова, по выражению Т. Гомперца, дает читателю живой и ясный образ Сократа. Об идеализации образа Сократа у Платона можно говорить в том смысле, в каком она свойственна вообще творениям великих портретистов (существенные черты обрисованы ярко, все второстепенное и лишнее опущено и затемнено). Как художник и портретист слова Платон, несомненно, приукрасил и идеализировал Сократа. Тем не менее это лучше, чем если бы он дал «фотографию» Сократа, стремясь передать лишь внешнее сходство изображения с оригиналом.

«Портрет» Сократа дан Платоном в различных планах (философско-этическом, социально-политическом, художественно-историческом, биографическо-личностном), причем Сократ представляется всегда как идеал мудреца, человека и гражданина. Платоновская идеализация Сократа, имевшая целью раскрытие сущности его «эйдоса», идеальной сущности, была направлена вместе с тем на то, чтобы сделать образ этого философа в художественном отношении более жизненным и более реалистическим (драматическим). [6]

Бесспорно, из диалогов Платона нелегко установить, кем был исторический (неидеализированный) Сократ и чему он учил на самом деле. Хотя в сочинениях Платона (за исключением «Законов», считающихся в хронологическом отношении последним диалогом) Сократ всегда фигурирует в числе собеседников и часто выступает в качестве лица, направляющего ход беседы, тем не менее в диалогах Платона (особенно зрелого и позднего периодов его творчества) мы по большей части имеем дело с самим Платоном. Дело в том, что платоновский Сократ испытывает ту же эволюцию в своем творчестве, что и сам Платон на протяжении большей части его жизни. Однако это обстоятельство — не повод для пессимизма. По справедливому замечанию Стенцеля (Stenzel. P. 867), решающим в проблеме Сократа является не то, что Платон приписал своему учителю, а то, какая именно идея Сократа получила дальнейшее развитие у его ученика. На основе эволюции взглядов Платона можно, например, установить границу между ним и Сократом, когда речь идет о благе как о предмете знания. Отталкиваясь от сократовских бесед о добродетели и благе, Платон рассматривает вопрос о благе в диалогах «Федон» (76 d) и «Государство» (504 d и сл.) на более высоком теоретическом уровне, чем в диалоге «Менон» (87 с, 88 а —b). Кроме того, отметим, что для непредубежденного исследователя очевидна преемственная связь между идеей Платона о правителях-философах и убеждением Сократа в том, что государственное правление, подобно любой профессиональной деятельности, предполагает соответствующие знания и навыки.

Далее. Из свидетельств Платона бывает подчас легче выяснить не то, чему Сократ учил, а то, чему он не учил (что само по себе не так уж мало). Так, в диалоге «Софист» (267 d) Платон, говоря о дихотомическом методе деления понятий (как о своем собственном нововведении), заявляет, что этот метод был совершенно чужд его предшественникам (а тем самым и Сократу). Не подлежит также сомнению, что Сократ был далек от идеи бессмертия души, во всяком случае от теории припоминания, приписываемых ему в платоновских диалогах «Менон» и «Федон». Дело в том, что в сочинении «Апология Сократа» (29 а —b), относящемся к числу ранних произведений Платона и потому рассматриваемом в качестве одного из наиболее соответствующих воззрениям и учению исторического Сократа, Сократ утверждает, что он ничего не знает о загробном мире, т. е. о смертности и бессмертии души. Вместе с тем, в «Апологии» же Сократ выражает надежду на бессмертие души.

Произведения, относящиеся к раннему периоду творчества Платона, напоминают знаменитые речи из «Истории» Фукидида, которые были «сочинены» самим Фукидидом и вложены в уста описываемых им исторических лиц. Однако приводимые в его «Истории» речи — не исторические вымыслы и не литературные фикции. Как говорит сам Фукидид, «речи составлены у меня так, как, по моему мнению, каждый оратор, сообразуясь всегда с обстоятельствами данного момента, скорее всего мог говорить о настоящем положении дел, причем я держался возможно ближе общего смысла действительно сказанного» (I 22. 1). Эти слова Фукидида очень верно, на наш взгляд, были перефразированы применительно к Платону С. А. Жебелевым: «Беседы Сократа, содержащиеся в моих диалогах (ранних в особенности), составлены у меня так, как, по моему мнению, он скорее всего мог говорить на ту или иную тему, сообразуясь с ее характером и мыслями других собеседников; я не стремился, да и не мог стремиться передать дословно беседы Сократа, а ограничивался лишь воспроизведением общего смысла их» (Жебелев. С. 89-90).

В целом степень исторической ценности свидетельств Платона в качестве источников сведений о Сократе в различных его диалогах неодинакова и зависит обычно от времени их написания. Не вдаваясь в разбор такой большой и специальной темы, как вопрос о периодизации, о хронологической последовательности произведений Платона на протяжении его 50-летней литературной деятельности, отметим, что Платону было 20 лет, когда он в 407 г. до н. э. встретил Сократа. В течение последующих 8 лет, т. е. до самой смерти Сократа, Платон находился в числе непосредственного его окружения. Встреча с Сократом, общение с ним оказали огромное влияние на молодого Платона, и не исключено, что они явились поворотным пунктом в его жизни и творчестве, вызвали в нем, по мнению известного советского исследователя творчества Платона А. Ф. Лосева, глубочайшую духовную революцию. Этим огромным влиянием (а не просто литературно-художественными мотивами) объясняется наблюдаемое почти во всех диалогах Платона обязательное участие Сократа в беседах, нередко выделение его фигуры среди участников диалога. [7]

Произведения раннего периода творчества Платона обычно называют сократическими. Одни ученые полагают, что некоторые их них написаны в последние годы жизни Сократа. Другие относят все произведения раннего Платона ко времени после смерти Сократа. Как бы там ни было, большинство исследователей сходятся на том, что произведения молодого Платона, отличающиеся сократовским (вопросно-ответным) методом анализа понятий, наиболее аутентичны высказываниям исторического Сократа.

Заслуживает внимания и то, что в этих сочинениях по преимуществу рассматриваются этические проблемы, исследуются различные добродетели, развивается мысль о том, что добродетель в конечном счете основана на знании, сводится к нему. Так, «Лахес» посвящен трактовке мужества (##), «Хармид» — благоразумию (###), «Евтифрон» — благочестию (###), «Лисий» — дружбе (###) и т. д.

Наконец, обращает на себя внимание работа С. Луиса (Louis. P. 241-263), в которой вновь предпринята попытка решить «проблему Сократа» посредством отделения в диалогах Платона того, что относится к историческому Сократу, от того, что принадлежит самому Платону. Ориентируясь на Аристотеля (Мет. XIII. 4. 1086 b), согласно которому Сократ не разделял общее и единичное, С. Луис выявляет тончайшие нюансы в диалогах Платона и приходит, в частности, к следующим выводам: отделив общее от единичного и истолковав его как понятие (идею), Платон избежал сократовского незнания, то есть затруднения, связанного с определением понятий. Так, в диалоге «Менон» Платону удается почти незаметно перейти от сократовского незнания к своему, т. е. платоновскому, знанию. Дело в том, что до поры до времени Менон и Сократ не могут дать определения добродетели (Менон. 80 а-d). Но затем, начиная с утверждения, что «исследовать и познать — это как раз значит припоминать» (81 d), Сократ предстает как человек, знающий природу всеобщего и, благодаря искусству спрашивать, обращающий незнание собеседника в знание. Между тем тот Сократ, каким он представлен в ходе предыдущего изложения (и каким мы его знаем из так называемых сократических сочинений Платона), только тем и занят, что заставляет «знающего» человека становиться незнающим. Таким образом, здесь (Менон. 81 d и сл.) мы имеем дело не с историческим Сократом, а с самим Платоном.

Далее С. Луис показывает существенное отличие сократовского и платоновского обоснования отказа от побега из тюрьмы. Согласно Платону, исходящему из примата общего (всеобщего) перед отдельным и частным, отдельная личность (Сократ) не имеет того же права совершения несправедливости, какое имеют на нее законы в качестве выразителей всеобщего. Отсюда следует, что Сократ не совершает побега якобы из послушания законам (Критон. 50 е —51 с); на самом же деле исторически реальный Сократ воздерживается от побега, ибо считает, что на несправедливость нельзя отвечать несправедливостью (Критон. 49 а), так как в противном случае стирается различие между справедливостью и несправедливостью. Ссылаясь на К. Поппера, С. Луис замечает, что Сократ «Апологии» и других ранних произведений Платона интеллектуально скромен; в «Федоне» же он превращается в человека, преисполненного уверенности в истинности своих метафизических спекуляций. Иначе говоря, Сократ «Федона» — это сам Платон, так как, в отличие от Сократа сократических диалогов Платона, Сократ (т. е. Платон) диалога «Федон» рассматривает отношения между душой и телом дуалистически (не как относительные, а как абсолютные). Однако С. Луис находит вместе с тем различия между демоном Сократа и демоном Платона, а также между сократовской и платоновской иронией.

Итак, при всей идеализации Сократа Платоном (а отчасти именно благодаря этой идеализации) диалоги Платона, в которых нередко трудно отличить подлинно исторического Сократа от Сократа платонизированного, остаются среди наиболее ценных источников наших сведений об историческом Сократе.

3. Свидетельства Ксенофонта

Так называемые «Сократические сочинения» [8] Ксенофонта, как и диалоги Платона, являются свидетельствами автора, который непосредственно общался с Сократом, вел с ним беседы, принадлежал к кругу его друзей и собеседников. Трудно сказать, в течение какого времени Ксенофонт входил в окружение Сократа; мнения исследователей на этот счет значительно расходятся: одни полагают, что общение Ксенофонта с Сократом продолжалось 10 — 12 лет, другие ограничивают это время 2 —3 годами. Достоверно известно лишь то, что за 3 года до осуждения Сократа Ксенофонт, которому было около 30 лет, покинул Афины и отправился на службу к персидскому сатрапу Киру; он принял участие в военной экспедиции последнего против его брата Артаксеркса, унаследовавшего персидский трон. «Сократические сочинения» Ксенофонта появились на свет по возвращении последнего в Афины и спустя много лет (точная дата неизвестна) после смерти Сократа. Этим, в частности, они отличаются от ряда диалогов Платона, написанных под непосредственным впечатлением осуждения и казни Сократа.

Дать окончательную оценку степени достоверности сообщений Ксенофонта о Сократе довольно сложно. Одни сообщения, относящиеся, главным образом, к отдельным биографическим данным и отчасти политической позиции Сократа, заслуживают доверия, другие нет. Ксенофонт, как и Платон, не всегда точен в своих свидетельствах о Сократе. Подчас близкие ему самому интересы он приписывал далекому от них Сократу. Так, известно (в том числе из «Сократических сочинений» самого Ксенофонта), что Сократ никогда не занимался (ни в теории, ни на практике) вопросами домашнего хозяйства и земледелия. Не интересовался он и персидскими делами. Однако в «Домострое» (IV) Сократ изображен человеком, поучающим Критобула вопросам ведения домашнего хозяйства и обработки земли, рекомендующим ему перенять в области земледелия (а заодно и в военном искусстве) опыт персидского царя. Впрочем, не будем слишком строги к Ксенофонту: не исключено, что, ведя беседу с Критобулом о сельском хозяйстве, Сократ мог выразить свои соображения и на этот счет.

Ксенофонту можно предъявить претензии, главным образом, за наблюдаемое в его текстах несоответствие между тяжестью предъявленного Сократу обвинения в нечестии и развращении юношества, с одной стороны, и той легкостью, с какой ксенофонтовский Сократ — приверженец традиционных взглядов — опровергает это обвинение в суде, с другой. Если следовать ксенофонтовской характеристике Сократа, его образа мышления и деятельности, представляется довольно загадочным возбуждение против него судебного процесса и вынесение ему смертного приговора. Думается, что противоречия в ксенофонтовском изображении Сократа объясняются не просто отсутствием у автора таланта и способностей, как это подчас принято считать (Т. Гомперц, Б. Рассел и др.), а скорее, особенностями его личности. В лице Ксенофонта сочетались незаурядный стратег и разносторонний писатель, охотно бравшийся трактовать самые разные вопросы из области истории и земледелия, философии и коневодства, верховой езды и государственного устройства, военного искусства и домашнего хозяйства, политики и спорта. Такое разнообразие интересов и увлечений объясняется не тщеславием (во всяком случае не только тщеславием) Ксенофонта, который на склоне лет взялся, как полагает Т. Гомперц, за продолжение дел своих великих современников (Фукидида и Платона), а присущим ему практическим складом ума и характера, его утилитарно-прикладным пониманием задач философии и теоретического знания вообще. Вот что пишет Ксенофонт о мотивах создания своих «Воспоминаний», а также о степени их достоверности: «Что Сократ, по моему мнению, и пользу приносил своим друзьям, как делом, — обнаруживая перед ними достоинства, — так и беседами, об этом я теперь напишу, что припомню» (I. 3. 1).

В соответствии со своим стремлением ориентировать философию на нужды жизни, на исследование человека, его дел и поступков, Ксенофонт в воспитательных целях изображает Сократа философом, занятым этическими проблемами. И в этом он не так уж далек от исторического Сократа, который, по образному выражению Цицерона, свел философию с неба на землю, поэтому охотно верим Ксенофонту, когда он в своих «Воспоминаниях» (I. 1. 16) сообщает о Сократе следующее: «Он исследовал, что благочестиво и что нечестиво, что прекрасно и что безобразно, что справедливо и что несправедливо, что благоразумие и что неблагоразумие, что храбрость и что трусость, что государство и что государственный муж, что власть над людьми, и т. д.». Тем не менее, учитывая утилитаризм Ксенофонта, нельзя считать вполне достоверным все, что он говорит о Сократе. Так, его Сократ порой склоняется к отождествлению прекрасного с полезным (Воспоминания. III. 8. 8-10; Пир. 7. 3-4). Короче говоря, на пути сведения философии «с неба на землю» Ксенофонт иногда заходил слишком далеко, а подчас чрезмерно «приземлял» (то есть по своему «идеализировал») Сократа, давал свою интерпретацию основного принципа его учения. В ксенофонтовском изображении Сократ выглядит моралистом-резонером, нередко наводящим скуку своим расчетливым благоразумием.

Ксенофонтовский Сократ, в отличие от платоновского, почти чужд иронии и не ведает о парадоксе. Но Сократ без иронии и парадокса — не тот Сократ, который будоражил умы и вызывал недовольство «благонамеренных» афинских граждан, не тот Сократ, против которого пришлось возбудить судебный процесс. Впрочем, и Сократ Ксенофонта подчас высказывается не без иронических нот. Так, в адрес натурфилософов, занятых «божественными» проблемами (изучением явлений природы), он с едва заметной иронией говорит: «Думают ли исследователи божественных дел, что они, познав, по каким законам происходят небесные явления, сделают, когда захотят, ветер, дождь, времена года и тому подобное, что им понадобится, или же они ни на что подобное и не надеются, а им кажется достаточным только познать, как совершается каждое явление такого рода» (Ксенофонт. Воспоминания. I. 1. 15; см. также: I. 4. 8).

Разумеется, из того факта, что Платон во многих отношениях представляется нам более верным источником, чем Ксенофонт, еще не следует, что мы должны ориентироваться исключительно на труды Платона и пренебрегать сообщениями Ксенофонта. Можно сказать, что Ксенофонт в каком-то смысле дополняет Платона и позволяет в отдельных моментах корректировать информацию последнего.

4. Антисократизм

Против Сократа выступали еще при его жизни. О нем спорили и после его смерти. Однако от литературы, направленной против Сократа, которую иногда называют «контрсократизмом», до нас дошли лишь «Облака» Аристофана.

К сказанному выше об этой комедии необходимо добавить следующее. Тщательный анализ «Облаков», произведенный Гатри (Guthrie. Р. 359 —375), Довером (Dover. P. 50-77) и другими исследователями, показал, что комедия Аристофана не может служить достоверным источником сведений о личности и учении Сократа. Сократ предстает в ней как собирательный тип софиста-натурфилософа, объединяющий черты учения и деятельности Протагора (у Аристофана его скептицизм в отношении бытия богов стал атеизмом, а его идея об относительном характере нравственности представлена как право каждого создавать новую мораль и новые нормы поведения), Горгия, который, как Протагор и другие софисты, обучал риторике (а по Аристофану — искусству выходить сухим из воды), Диогена Аполлонийского с его божественным воздухом как первоначалом вещей (у Аристофана — с облаками как новыми богами) и т. д. Задача создания художественного образа требовала воплощения всех этих черт в образе одного героя, подчинения индивидуальных особенностей пародируемых исторических лиц единой идейной и художественной цели комедии. Для пародийно-художественных целей Аристофана внешний вид Сократа и его вопросно-ответный способ ведения дискуссии был настоящей находкой. Насмешки комедиографа должны были поразить вполне определенную цель — науку о природе, которая представлялась ему такой же «безбожной» софистикой, как и беспринципное словесное трюкачество софистов. Поэтому Сократ в «Облаках» Аристофана не имеет каких-либо черт сходства с историческим Сократом, за исключением чисто внешних и второстепенных. Отсюда и разделяемое нами убеждение многих ученых в том, что аристофановский Сократ не дает никаких оснований для корректирования платоновского или ксенофонтовского Сократа.

Об остальной антисократической литературе мы располагаем весьма скудной информацией. Известно, например, что комедия Аминсия «Кони», поставленная, как и «Облака» Аристофана, в дни празднования Великих Дионисий 423 г. до н. э., носила (хотя и не всецело) антисократический характер: Сократ в ней представлен в числе других «мыслителей», то есть софистов. К антисократической (точнее, антисофистической) литературе относится и комедия «Льстецы» («Прихлебатели») Евполида, поставленная на сцене в 421 г. до н. э. В ней высмеивается богач Каллий, почитатель софистов.

Против Сократа, которого многие из современников рассматривали как типичного представителя проникшего в Афины новомодного (софистического) просвещения, выступали и другие авторы (в частности, Телекид и Кратин), но о содержании их сочинений нам почти ничего не известно. Список антисофистической литературы свидетельствует о том, что она получила распространение еще при жизни Сократа. И если от этой литературы до нас дошло очень немногое, а от сократической литературы — довольно много, то этот факт вряд ли можно считать делом слепого случая. Почти ничего не дошло до нас и из антисократической литературы, созданной после смерти Сократа. Известно лишь, что около 395-394 гг. до н. э., то есть спустя 5-6 лет после казни Сократа, появился памфлет Поликрата, в котором он, повторяя выдвинутые против Сократа обвинения, отстаивал справедливость вынесенного ему приговора (Диоген Лаэрций. II. 39).

Надо полагать, что последующие поколения предпочли антисократической литературе сократическую. «Облака» же Аристофана явились исключением из этого правила, очевидно, в силу своих особых художественных достоинств. Впрочем, судьба «Облаков» в известном отношении оказалась схожей с судьбой самого Сократа. Философ не был понят многими современниками, но (за некоторым исключением) высоко оценен последующими поколениями. Пьеса Аристофана была встречена холодным одобрением афинской публики и заняла третье (последнее) место на конкурсе. Автор же считал «Облака» лучшей из всех ранее написанных им комедий.

Огорченный неуспехом пьесы, Аристофан переделал ее, сообразуясь в известной мере с вкусами и уровнем понимания публики. До нас дошел этот второй вариант «Облаков», который так и не был поставлен на сцене. Комедия Аристофана представляет интерес в том отношении, что она дает нам известный материал для выяснения причин враждебного отношения к Сократу со стороны значительной части его современников. Вместе с тем, комедия «Облака» свидетельствует о том, что имя Сократа получило известность еще задолго до суда над ним.

Итак, основными источниками наших сведений о Сократе остаются Платон, Ксенофонт и Аристотель.

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Наиболее капитальной в числе работ, посвященных изучению и оценке историков, следует признать двухтомный труд Магалес-Вилена «Проблема Сократа. Исторический Сократ и Сократ Платона». назад
2. Идеи, аналогичные идеям О. Гигона, развиваются и в работе А. Храуста «Сократ: человек и миф». Чехословацкий исследователь Я. Фишер, в отличие от О. Гигона, не считает Сократа литературным персонажем, но также исходит из того, что «тот Сократ, который жил и до сих пор живет в представлении людей, — фигура нереальная, неисторическая, легендарная» (Fischer. Р. 3). На основе нового прочтения источников (по преимуществу диалогов Платона) Фишер изображает Сократа видным софистом. назад
3. По поводу предложения О. Гигона исключить труды Аристотеля из числа источников сведений о Сократе де Фогель справедливо замечает, что Гигон тем самым отказался от возможности провести различие в диалогах Платона между Сократом платонизированным и Сократом историческим. Подобный подход исследовательница называет лишенным научности, ибо «Гигон не занимается историческим исследованием, он отказывается от этого a priori» (Fogel. P. 37). Де Фогель также справедливо критикует предложение О. Гигона устранить Сократа из истории греческой философии. Она верно указывает на противоречивость позиции Гигона: с одной стороны, он считает, что личность Сократа ничего не значила в сократической литературе, а с другой — что она играла важную, хотя и не выясненную пока роль. Совершенно очевидно, что, устраняя Сократа из истории греческой философии, нельзя одновременно признавать его влияние, причём значительное, на философию греков, в частности, на досократиков.назад
4. Российский литературовед Г. Д. Гачев отметил поразительное сходство между взглядами Л. Н. Толстого на отношение искусства к исторической науке и известным аристотелевским различением историка и поэта: «Современная наука истории считает фактом лишь то, что документально зафиксировано. И это величайшая ложь — полагать, что было лишь то, о чем есть документальное свидетельство: это такая же неправда, как если бы мы могли сказать о сегодняшнем живом человеке и всей его состоящей из миллиардов действий жизни, что с ним было лишь то, о чем он может представить справку с печатью, заверенную по месту жительства или по месту работы. Историки от науки и имеют дело с ворохом таких свидетельств. Между тем эти фиксации есть, по термину Толстого, "необходимая ложь"… Следовательно, нужно не этим документам верить, а чему-то другому. Чему же? И здесь опять Толстой сходится с Аристотелем: нужно изображать общее, то, что могло случиться по вероятности или необходимости» (Гачев. С. 142). назад
5. Заметим, что Аристотель, принижая «философичность» истории перед поэзией, преследовал полемические цели: он имел в виду тот тип исторических произведений своего времени, который рассматривался как разновидность красноречия, а не труды историков типа Фукидида, глубокая «философичность» которых не вызывает сомнений. По мнению же известного советского историка-эллиниста А. И. Доватура, Аристотель в своей «Поэтике» изучал литературные произведения, в частности, трагедии и эпические поэмы, и лишь попутно касался истории. Поэтому он был далек как от определения истории в целом, так и от всеохватывающего сравнения истории с интересующими его литературными жанрами; аристотелевское сравнение ограничивается лишь фабулой — неотъемлемым элементом истории и определенных видов поэзии: «В результате сравнения оказывается, что поэт является создателем фабулы, тогда как историк получает события в готовом виде... Поэт творит, историк знает» (Доватур. 1978. С. 9).назад
6. Известный исследователь диалогов Платона Магалес-Вилена, говоря, что платоновская идеализация Сократа переходит в аллегорию и символ, признает тем не менее, что портрет Сократа, данный Платоном, является более «реальным» и более живым в той мере, в какой портрет, выполненный великим художником, является более живым и «реальным», более близким к жизни, чем точная «копия» натуры. По Магалес-Вилену, платоновский Сократ «соответствует духу, если не букве аутентичного сократизма» (Magalhaes-Vilhena. 1952. Р. 220). Аналогичные суждения высказывает также советская исследовательница Т. В. Васильева: «Считается, что Платон — не самый надежный источник сведений о Сократе. Скажем больше, в силу крупного масштаба своей личности — как раз самый ненадежный, если преследовать достоверность исторического факта, но по той же причине и наиболее надежный, во всяком случае наиболее почтенный там, где речь идет о культурно-историческом феномене» (Васильева. С. 282). назад
7. Свидетельством признания этого влияния служит позднейшая легенда о том, будто Сократ накануне встречи с Платоном видел во сне у себя на груди лебедя, высоко взлетевшего со звонким криком, и на другой день, встретив Платона, Сократ воскликнул: «Вот мой лебедь!» назад
8. В «Сократические сочинения» Ксенофонта входят «Воспоминания о Сократе» (которые принято называть также «Меморабилиями») «Апология Сократа» (или «Защита Сократа на суде»), «Пир» и «Домострой». назад


предисловие | к содержанию | следующая глава