ПЛУТАРХ
ХОРОШО ЛИ ИЗРЕЧЕНИЕ: «ЖИВИ НЕПРИМЕТНО»?
НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ
Текст приводится по изданию: "Вестник древней истории". 1998 г. №4. Перевод с древнегреческого и комментарии Э.Г. Юнца.
Против эпикурейцев Плутарх, в качестве главы Платоновской школы, написал не меньше десяти сочинений (Lampr. cat. 80-82. 129. 133. 143. 148. 155. 159. 178), из которых до нас дошли только три: «Против Колота», «О том, что даже приятная жизнь невозможна, если следовать Эпикуру» и «Хорошо ли изречение: „Живи неприметно“». Последнее фигурирует в так называемом «Ламприевом перечне» (Lampr. cat. 178) под названием: «Об изречении: „Живи неприметно“». По форме оно представляет собою памятник ораторской прозы, точнее публичную декламацию, весьма распространенную в эпоху второй софистики и служившую средством просвещения и одновременно морально-философского воздействия на городское население во всех цивилизованных областях Римской империи. Произнесенная перед неизвестной аудиторией, эта речь представляет собой напористое, в агрессивном тоне, опровержение известного тезиса философа Эпикура о преимуществе аполитичной, удаленной от общественной и публичной карьеры жизни.
Манера изложения здесь, как и вообще в декламациях этого рода, крайне риторична, система доказательств носит откровенно игровой, несерьезный характер. Цитаты из классиков, вроде Гомера и Эврипида, призваны обосновать такое, например, алогичное утверждение, что Эпаминонда облекли доверием и властью, вследствие чего он стал знаменит и спас свой погибающий город. Если отвлечься от софистических передержек, здравый смысл подсказывает, что в реальности дело обстояло прямо наоборот: сначала Эпаминонд стал известен благодаря своим заслугам, и лишь затем ему было поручено командовать в войне против спартанцев.
Тем не менее, несмотря на кажущуюся игривость аргументации нападки Плутарха на Эпикура следует принимать совершенно всерьез: таковы были правила игры, и херонейский философ всего лишь следовал общепринятым стандартам ведения идейной полемики. Зажигательный, пламенный характер речи захватывает читателя, тем более что речь, начатая уже на достаточно высокой ноте, к середине, а особенно к концу достигает совершенно исключительного накала, так что автор, выражаясь словами Платона (Ion 7, p. 536 b), впадает здесь в настоящее поэтическое неистовство. Фразы становятся все более взвинченными эмоционально и усложненными синтаксически (чего стоит, например, глава 5-я, которую целиком заполняет одно могучее, сложноподчиненное предложение с изощренной архитектоникой), язык приобретает возвышенно-поэтическую окраску (число прямых и косвенных цитат из величавого Пиндара возрастает, причем местами Плутарховы фразы так плотно сплетаются со словами его беотийского соплеменника, что почти невозможно первые отделить от вторых), наконец, мелочная и придирчивая полемика с оппонентом уступает место вдохновенному, яркому гимну утверждениям тех философов, которые трактуют всякое рождение и бытие как проявление латентно существующих сил и субъектов, и не менее яркому описанию адских мучений, главное из которых — бесславие и безвестность.
Весь памятник в целом, несомненно, являет нам любопытнейшую страницу античной культуры, и читатель, надеемся, получит удовольствие как от риторической формы его, так и от философского содержания. Перевод выполнен по изданию: Plutarchi Moralia. V. VI, 2. Ed. M. Pohlenz, R. Westman. Leipzig: B. Teubner, 1969. Цитаты из античных авторов, кроме особо оговоренных, переведены нами заново с подлинника.
Содержание: инвектива против автора афоризма: отговаривая других от погони за славой, сам он всячески домогался известности (1). Опровержение самого афоризма: скрываться от общества пагубно не только для страдающих душевным недугом и ведущих порочную жизнь, но и для людей выдающихся, так как первых это лишает моральной поддержки (2), а вторых — возможности проявить свою добродетель (3). Скрытность уместна для тех, кто предается разврату, но не для тех, кто полезен обществу; известность дает добродетелям славу и применение, а безвестность пагубна для талантов (4). Мрак подавляет рассудок, а свет стимулирует душевные силы и разум (5). Сама жизнь — это переход из незримого состояния в зримое, а смерть приводит к распаду и погружению в тьму (6). Подтверждение этому — обитель блаженных, где даже ночью им светит солнце, и адская бездна, где нечестивцы лишены возможности видеть свет (7).
1. Однако же автор этого афоризма сам не пожелал остаться в безвестности: ведь эту мысль он для того и высказал, чтобы незамеченным не остаться[1], как слишком ловкий хитрец, от призыва к бесславию получающий несправедливую славу. «Противен мне мудрец, не мудрый для себя»[2]. Подражатели Филоксена, Эриксидова сына, и сицилийца Гнатона[3], большие гурманы, говорят, сморкались в тарелки, чтобы, отбив у сотрапезников аппетит, самим объедаться деликатесами. А завзятые честолюбцы клевещут другим, будто соперникам в любви, на славу, чтобы добиться ее, не встречая сопротивления, и действуют подобно гребцам[4]: как те, сидя лицом к корме, двигают корабль в направлении носа, ибо обратное течение от ударов весел подхватывает и толкает судно вперед, так и дающие этого рода советы гонятся за славой, как бы от нее отвернувшись[5]. Иначе зачем было говорить такое, зачем писать и, написав, издавать на грядущие времена, если он желал остаться в безвестности? Или хотел остаться безвестным для современников тот, кто искал славы даже среди потомков?
2. Впрочем, довольно об этом. Разве само изречение не постыдно? «Живи неприметно». Словно гробокопатель[6]? Неужто жить — это настолько позорно, что мы мы должны друг от друга скрываться? А я бы сказал так: «Даже прожив позорную жизнь, не старайся этого скрыть, но напротив, откройся, образумься, покайся, чтобы не остаться бесполезным, если ты добродетелен, или неисцеленным, если у тебя есть пороки. Но лучше бы ты уточнил и разъяснил, кому именно ты это предписываешь. Если — невежде, негодяю, глупцу, то это все равно, что сказать: „Скрывай, что у тебя лихорадка“, или: „Скрывай, что у тебя горячка, чтобы о тебе не узнал врач. Спрячься где-нибудь в темном углу, чтобы никто не знал о тебе и твоих болезнях“. Ведь и ты, в сущности, говоришь то же самое: „Давай, болей неизлечимой и пагубной болезнью порока, скрывая свое озлобление, свои неудачи и переживания, боясь предоставить себя тем, кто может тебя успокоить и исцелить“. А ведь еще в древности больных выставляли в многолюдных местах[7], и всякий, кто знал эффективное средство, потому что сам испытал подобный недуг или исцелил болевшего той же болезнью, советовал его тому, кто в этом нуждался; так, собираемая по крупицам от людей знающих, говорят, и возникла великая медицина. А ведь так же следовало бы открывать для всех и нездоровую жизнь, и душевные муки, чтобы каждый, исследуя образ мыслей больного, говорил: „Ты разгневан? Остерегайся того-то“, „Завидуешь? Делай то-то и то-то“, „Ты влюблен? И я когда-то любил, но раскаялся“»[8] Между тем, отрицая, утаивая, скрывая свои пороки, люди их только укореняют в себе.
3. А если ты призываешь быть неприметными и безвестными людей добродетельных, то тем самым Эпаминонду ты говоришь: «Не военачальствуй», Ликургу: «Не законодательствуй», Фрасибулу: «Не тираноубийствуй»[9], Пифагору: «Не учительствуй», Сократу «Не философствуй», да и прежде всего, Эпикур, ты говоришь самому же себе: «Не пиши друзьям в Азию, не вербуй себе поклонников из Египта, не опекай лампсакских эфебов, не рассылай свои книги, демонстрируя всем и каждому свою мудрость, и не отдавай распоряжений насчет собственных похорон». К чему эти совместные трапезы? К чему общие собрания единомышленников и близких[10]? Зачем тысячи строк, написанных к Метродору, Аристобулу и Хайредему[11], да еще усердно отделанных, чтобы и посмертно те не остались забыты, если добродетели ты предписываешь забвение, искусству — бездействие, философии — молчание, а благотворительности — безвестность?
4. Если же славу ты устраняешь из жизни, подобно тому, как светильники убирают с пирушки, чтобы во мраке предаваться всяческим удовольствиям, тогда правилен твой совет «жить неприметно». Еще бы, если я намерен жить с гетерой Гедеей и сожительствовать с Леонтией[12], «наплевать на прекрасное»[13], а «радости плоти» почитать за высшее благо, тогда мне действительно нужен мрак черной ночи, и. таким целям требуются забвение и безвестность. Если же кто из физиков, исследующих природу, воспевает бога, справедливость и промысел, или кто-то из этиков[14] — закон, общество и политическую активность, а в политике предпочитает выгоде благородство, тогда зачем ему жить неприметно? Чтобы никого не воспитать, никому не стать образцом для подражания и прекрасным примером? Если бы афиняне не приметили Фемистокла, Эллада не отразила бы нашествие Ксеркса; если бы римляне не узнали о Камилле, не устоял бы и сам город Рим; если бы Дион[15] не был знаком с Платоном, то не обрела бы свободу Сицилия. Так же как свет, на мой взгляд, делает нас не только видимыми, но и полезными друг для друга, так и известность приносит добродетели не только славу, но и находит ей применение. Эпаминонд, до сорока лет оставаясь безвестным, ничем не был полезен фиванцам, зато позднее, облегченный доверием и властью, спас свой погибающий город, а порабощенную Элладу освободил, явив свою добродетель сияющей славе тем, что проявил ее вовремя. «Блистает лишь пока его используют, пустой же и заброшенный ветшает» не только «кров», как говорит Софокл[16], но и человеческий нрав[17], влекомый к упадку и разложению бездействием, порожденным безвестностью. Пустое безделье и сидячая, праздная жизнь иссушают не только тела, но и души, и как вода, затененная и лишенная света, или непроточная и застойная, загнивает[18], так и природные таланты, сколь бы хороши они ни были, от бездеятельного образа жизни, похоже, гибнут и старятся[19].
5. Неужто ты не видишь, что с наступлением ночи сонная вялость завладевает телами, и души охватывает бессильная немощь, и рассудок, сжавшись от бездействия и уныния, чуть трепещет, как язычок тусклого пламени, бессвязными сновидениями, как бы намекая человеку на происходящее наяву, «а когда разгоняет лживые сновидения»[20] восходящее солнце, и как бы смешав воедино, пробуждает и оживляет светом деятельность и сознание каждого, тогда, по словам Демокрита[21], «питая с приходом дня новые помыслы», люди, связанные, как прочной нитью, взаимным стремлением, поднимаются, каждый со своего места, к повседневным занятиям.
6. А я полагаю, что и самая жизнь, и, шире, существование и причастность к рождению даны человеку божеством для известности. Он — незрим и неведом, носимый во всех направлениях в виде рассеянных мелких частиц, но когда рождается, то, сгущаясь в себя и обретая размеры, начинает светиться, становясь из незримого зримым и из невидного видимым. Ведь рождение — это путь не к существованию, как утверждают иные, а к известности о существовании. Ведь оно не творит рождаемого, но лишь выявляет его, равно как и разрушение сущего не есть устранение в небытие, а скорее увод в незримое распавшееся на части. Вот почему солнце, считая его, по древним и исконным обычаям, Аполлоном, называют Делосским и Пифийским[22], а господина потустороннего мира, кем бы он ни был, богом или демоном[23], называют, как если бы, распадаясь на части, мы переходили в невидимое и незримое состояние, «властителем незримой ночи и ленивого сна»[24]. Я думаю, что и самого человека древние называли «светом»[25] именно потому, что каждому, в силу родства, присуще неудержимое желание узнавать и быть узнанным. Да и саму душу некоторые философы считают, в сущности, светом, доказывая это, среди прочего, тем, что из всего существующего душа больше всего тяготится безвестностью, ненавидит все смутное, и приходит в смятение от темноты, полной для нее страха и подозрений, зато свет для нее так сладостен и желанен, что без света, во мраке, ее не радует ничто из вещей, по природе своей приятных, но, примешиваемый ко всему, словно приправа, он делает радостным и отрадным всякое наслаждение, всякое развлечение и утеху[26]. Тот же, кто ввергает себя в безвестность, облекается мраком и заживо себя погребают, видимо, тяготятся самим рождением своим и не хотят бытия.
7. Ведь природу славы и бытия показывает обитель благочестивых[27]: «там даже ночью им светит яркое солнце[28], а средь лугов, покрытых пурпурными розами»[29], расстилается равнина, пестреющая цветами плодоносных, пышных, тенистых дерев, и бесшумно текут полноводные реки[30], а сами они, прохаживаясь вместе и мирно беседуя, проводят время в воспоминаниях и разговорах о тех, кто родился и существует. Третья же дорога[31], сбрасывающая души в мрачную бездну, предназначена тем, кто прожил нечестивую, беззаконную жизнь. «Отсюда изливают беспредельный мрак медленные[32] реки угрюмой ночи»[33], принимая в себя и окутывая безвестностью и забвением наказуемых. Ведь коршуны не терзают вечно печень злодеев[34], погребенных в земле (она давно без остатка сгорела или истлела), и таскание тяжестей не изнуряет тела наказуемых (ибо «крепкие жилы уже не связуют ни мышц, ни костей их»[35], и нет у мертвых остатка тела, могущего принять тяжесть заслуженной кары), но поистине, есть лишь одно наказание для проживающих порочную жизнь: бесславие, безвестность и исчезновение, бесследно устраняющее их в угрюмые воды Леты, погружающее в бездонную морскую пучину[36], влекущее за собой никчемность и бездействие, а также полное бесславие и безвестность.
ПРИМЕЧАНИЯ
1. Юношески запальчивому тону декламации соответствует ее резкое, без предисловий , начало. По Аристотелю (Arist. rhet. 3. 1415b8; ср. Quintil. 3.8.6), даже если оратор имеет дело с понятливым слушателем, все равно речь следует начать хотя бы с перечисления основных ее тезисов, «чтобы тело, если так можно выразиться, имело и голову» (ср. Plat. Phdr. 264c: «всякая речь, подобно животному, должна иметь тело, а вместе с ним ноги и голову, причем средняя часть ее и конечности должны быть соразмерны и друг другу, и целому»).
2. Eur. fr. 905 Nauck2 (цитируется: v. Alex. 53; Luc. apol. 5; Men. mon. 332; Cic. fam. 13.15.2; ср. Plat. Hipp. ma. 283b; Max. Tyr. 31, p. 409). Вероятный смысл сентенции: «прежде чем поучать других, сам научись следовать своим принципам» (ср. Lc 4.23).
3. Сицилиец Гнатон и афинянин Филоксен — знаменитые в древности чревоугодники (ср. Plut. qu. conv. 668c; 707e; Aelian. v.h. 10.9; Athen. 1.6b; 5.220b). Филоксен, высшее удовольствие полагавшийся в осязании пищи, даже молился, чтобы глотка у него стала длинней журавлиной (Arist. eth. Nic. 1118a33. eth. Eud. 1231a15. probl. 28.7, p. 950a3). Аристофан в своих шутках (vesp. 84. nub. 686) неоднократно упоминает его гомосексуализм и распутство.
4. Так называемый «парадокс» , фраза, содержащая, неожиданную для слушателей мысль, которая тут же, после эффектной паузы поясняется.
5. Ср. насмешливое высказывание о скептическом философе Тимоне перипатетика Иеронима: «Как скифы стреляют, убегая, и стреляют, преследуя, так иные философы любят учеников, гоняясь за ними, а иные — убегая от них, как Тимон» (Diog. Laert. 9.112).
6. т.е. мародер, раскапывающий и разоряющий могилы (ср. Ar. ran. 1149; Luc. Jupp. Tr. 52), или профессиональный могильщик, за плату роющий могильные ямы (ср. Sext. math. 7.45).
7. Обычай, приписываемый жителям Вавилонии: Herod. I. 197; Srtabo. 16.1.20, p. 746 (по другой версии — египтянам и иберийцам: Strabo. 3.3.7, p. 155).
8. Ср. идеальный образ философа-киника, который, как врач, совершая обход сограждан и щупая у них пульс, должен им давать указания: «У тебя лихорадка, у тебя головная боль, у тебя подагра», «Тебе следует голодать, тебе можно есть, тебе лучше воздержаться от бань», «Ты нуждаешься в кровопускании, а ты — в прижигании» (Epict. diss. 3.22.73).
9. Риторическое преувеличение: собственноручно Фрасибул тиранов не убивал, хотя сыграл важнейшую роль в свержении афинской «олигархии Тридцати» (декабрь 404 г.).
10. Учеников Эпикура даже называли, потому что они отмечали память своего учителя по двадцатым числам Гамелиона (Athen. 7.298d).
11. Хайредем и Аристобул — братья философа (Diog. Laert. 10.3), а Метродор Лампсакский — его ближайший сподвижник и ученик (ibid. 10.23). Всем троим посвящены не дошедшие до нас сочинения Эпикура (ibid. 10.28).
12. Обе гетеры, как утверждали недоброжелатели Эпикура, сожительствовали одновременно с ним и с его учеником Метродором (Diog. Laert. 10.6; 10.23).
13. Ср., однако, Plut. non posse 1088b: «Они (эпикурейцы) сами единодушно утверждают, что плотские наслаждения стоят ничтожно мало, или вовсе нисколько, если конечно, не пустословят и не рисуются, когда Метродор говорит, что „нам глубоко наплевать на телесные наслаждения“».
14. «Одни философы называются физиками, так как изучают природу, другие — этиками, так как занимаются нравственностью» (Diog. Laert. praef. 17). Плутарх, писавший труды по естествознанию и по этическим вопросам , относил себя к той и другой категории.
15. «Дион, сын Гиппарина, сиракузец, философ-платоник, брат Аристомахи, супруги, сицилийского тирана Дионисия Старшего, который стал сицилийским тираном, изгнав Дионисия, сына Дионисия Старшего, чей брат Нисей, в свою очередь, изгнал самого Диона. Ему принадлежат письма к Платону и другие сочинения» (Suid. s.v. ????).
16. Soph. fr. 780 Nauck2 (цитируется также: Plut. an seni resp. 788b, 792a).
17. Игра слов: «кров — нрав» передает созвучие.
18. чрезвычайно элегантная конструкция, где симметричные члены предложения образуют изящный хиасм.
19. Обратная градация вместо ожидаемого «старятся и гибнут».
20. Судя по стихотворной форме (гексаметр) — цитата из неизвестного поэтического произведения. Ср. Etym. M. 433.50; Callim. fr. an. 93, p. 723 Schn.
21. Democr. fr. B 158 Diels.
22. Эпитеты Аполлона Плутарх выводит «делать явным, обнаруживать» и «узнавать».
23. Демон — существо низшего порядка, чем боги. Имя Плутона (Аида) автор эвфемистически опускает. Ср. Pind. Ol. 2.107: «В этом Зевесовом царстве за грехи судит некто подземный».
24. Fr. mel. chor. adesp. 13 Diehl.
25. Игра словами: «мужчина, человек» (поэтизм, из языка древних трагиков), «свет, сияние».
26. Представление о неразрывной связи солнечного света и жизни, универсальное для всех времен и народов, отражено, например, в древнеегипетской «Книге Амдуат» (XVI в. до н.э.), одно из адских мучений, ожидающих грешников, — погружение в темный хаос. Свет и тепло, излучаемые богом Ра, когда он спускается в преисподнюю, предназначены только для праведных (Коростовцев М.А. Религия древнего Египта. М., 1976. С. 234). В Гимне Атону (XIV в. до н.э.) говорится: «Когда ты восходишь, они (люди. — Э. Ю.) живы, ты заходишь — они мертвы» (Хрестоматия по истории древнего Востока. Ч. 2. М., 1980. С. 92).
27. Фраза, безнадежно испорченная, переведена по контексту: истинная слава и высшее бытие принадлежит душам благочестивых покойников, а главное преимущество, которым они наслаждаются в райской обители, — это солнечный свет, дающий им возможность общаться и быть друг другу известными.
28. Досл. «сила солнца», поэтический оборот, где труднопереводимое ????? означает «кровь», как материальное воплощение души (Soph. Ai. 1412), или «дух, жизненную силу», т.е. субстанцию, выражающую высшую сущность своего обладателя: жар, если идет речь о солнце (Hom. Od. 10.160:), боевой дух, если говорится о воинах (Hom. Il. 2.387; 18.264).
29. Pind. fr. 129 Sn-Ma (цитируется также: Plut. cons. Ap. 120a).
30. Вольный пересказ неизвестной нам оды Пиндара. Ср. описание Элисийской равнины (Hom. Od. 4.563) и Острова Блаженных (Pind. Ol. 2.57).
31. Неожиданное упоминание «третьей» дороги, предназначенной душам покойных, объясняется, вероятно, лакуной в начале главы, где говорилось о первой дороге, по которой Геракл взошел на небо, к богам, затем — о второй, ведущей в обитель блаженных, после чего речь заходит о третьей, ведущей грешников в ад.
32. Досл, «вялые, слабые» . Ср. Hor. с. 2. 14. 17: visendus ater flumine languido Cocytos errans — «придется (всем нам) узрить черный Коцит, извивающийся вялой рекою».
33. Pind. fr. 130 Sn-Ma (цитируется также: Plut. aud. poet. 17c).
34. двойное отрицание вместо простого — черта нелитературного, просторечного языка (ср. Act. apost. 26.26: «я убежден: ничто из этого от него не укрылось»), позднее закрепленная в новогреческом языке как норма. Примечательно, что одна рукопись (Ватиканский кодекс) дает правильную форму.
35. Hom. Od. 11.219 (пер. В. Жуковского).
36. Ср. это выражение в похожем контексте: «В Кампании он (Цицерон, возвращавшийся в Рим из изгнания) встретил одного видного римлянина, с которым дружил, и полагая, что в Риме только и говорят о нем и его деяниях, спросил, что думают римляне о его заслугах. „Постой-ка, а где ты был в последнее время?“ — услыхал он в ответ, и очень расстроился, так как понял, что слухи о нем затерялись в городе, словно канув в морскую пучину и ничего не прибавив к его прежней известности» (Plut. Cic. 6.4).
НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ
