ПЛАТОН
ЗАКОНЫ
КНИГИ:
[1]
[2]
[3]
[4]
[5]
[6]
[7]
[8]
[9]
[10]
[11]
[12]
НАЗАД К СОДЕРЖАНИЮ
Афинянин. В самом деле, в частной и семейной жизни каждого человека
есть много мелочей, совершающихся не на виду у всех; здесь, под влиянием личного
страдания, удовольствия и вожделения, легко возникают явления, противоречащие
советам законодателя, почему нравы граждан оказываются разнообразными и
непохожими друг на друга, а это – беда для государства. Однако было бы неблаговидно и вместе с
тем непристойно давать тут законы и устанавливать указания, насколько явления
эти незначительны, хоть и часты. С другой стороны, если люди привыкнут поступать
противозаконно в часто повторяющихся мелочах, то это поведет к гибельной порче
самих законов, пусть и установленных в письменной форме. Поэтому, хотя и
затруднительно дать здесь законы, тем не менее промолчать невозможно.
...Тщетно было бы надеяться на прочность законодательства в вопросах
общественных, если не предусмотрен надлежащий распорядок в частной жизни.
...Когда матери хотят, чтобы заснуло дитя, а ему не спится, они применяют
вовсе не покой, а, напротив, движение, все время укачивая дитя на руках. Они
прибегают не к молчанию, а к какому-нибудь напеву, словно наигрывая детям на
флейте. Подобным же образом врачуют и вакхическое исступление, применяя вместе
а с движением пляску и музыку.
То и другое состояние сводится к страху, страх же возникает вследствие
дурного расположения души. Когда к подобным состояниям примешивается внешнее
сотрясение, это внешнее движение берет верх над движением внутренним, состоящем
в страхе и неистовстве. Одержав верх, оно как бы создает в душе безветрие и
успокоение.
...Всякая душа, которой свойственен с младенчества страх, с течением времени
еще больше к нему приучается. И любой скажет, что здесь происходит упражнение не
столько в мужестве, сколько в трусости.
И наоборот, мы сказали бы, что занятие, с малых лет развивающее мужество,
заключается в умении побеждать нападающие на нас боязнь и страх.
...Изнеженность делает характер детей тяжелым, вспыльчивым и очень
впечатлительным к мелочам; наоборот, чрезмерно грубое порабощение детей делает
их приниженными, неблагородными, ненавидящими людей, так что в конце концов они
становятся непригодными для совместной жизни.
Если попытаться в течение указанных трех лет применять всякие средства, чтобы наш воспитанник по мере сил, возможно меньше
подвергался боли, страху и любому страданию, – разве, по нашему, это не сделает
его душу веселой и радостной?
Но надо избегать изнеженности, надо наказывать детей, однако так, чтобы не
задеть их самолюбия; здесь следует поступать так, как обычно и делают в
отношении рабов, о чем мы уже говорили: не надо позволять тем, кто наказывает,
оскорблять подвергающегося наказанию, так как это вызовет у него раздражение, но
нельзя и баловать отсутствием наказаний. Точно так же надо поступать и с детьми
свободнорожденных.
Согласно моему утверждению, в правильной жизни не надо стремиться к
наслаждениям, и в свою очередь не следует совсем избегать страданий. Надо
довольствоваться чем-то средним, о чем я сейчас упомянул, обозначив это как
радостное...
Все то, что мы сейчас разобрали, относится к неписанным обычаям, как называет
их большинство. То, что именуют дедовскими законами, есть не что иное, как
совокупность подобных правил. [.. .] Обычаи эти связуют любой государственный строй; они занимают середину между письменно установленными
законами и теми, что будут еще установлены. [...] Если их хорошо установить
и ввести в жизнь, они будут в высшей степени спасительным
покровом для современных им писанных законов. Если же по небрежности преступить
границы прекрасного, все рушится; это все равно как если бы удалили внутренние
основы возведенного строителями здания; и так как одно поддерживает другое, то
при ниспровержении древних оснований обваливается и все
позднейшее великолепное сооружение.
Я утверждаю: ни в одном государстве никто не знает, что характер игр очень
сильно влияет на установление законов и определяет, будут ли они прочными или
нет.
Если взглянуть на тело, можно заметить, как оно привыкает к разной еде,
разным напиткам, к трудам. Сперва все это вызывает расстройство, но затем, с
течением времени, из этого возникает соответствующая всему этому плоть; тело знакомится, свыкается с этим укладом жизни, любит его,
испытывает при нем удовольствие, здоровеет и чувствует себя превосходно. [...]
Надо думать, что то же бывает и с образом мыслей и душевной природой людей.
[...] Любая душа благоговейно боится поколебать что-либо из установленных раньше
законов. Так вот законодателю и надо придумать какое-то средство, чтобы в его
государстве каким-то способом было осуществлено именно это. Что касается меня, то я усматриваю это средство в
следующем. Ведь изменения в играх молодых людей все считают, как мы говорили
раньше, просто игрой, в высшей степени несерьезной... Здесь не принимают в
расчет вот чего: те дети, которые вводят новшества в
свои игры, неизбежно станут взрослыми и при этом иными людьми, чем те дети, что
были до них; а раз они станут иными, они будут стремиться и к иной жизни и в
этом своем стремлении пожелают иных обычаев и законов. Но если дело идет
об изменении нравов, когда люди нередко начинают хвалить то, что раньше
порицали, и порицать то, что раньше хвалили, то, думаю я, к этому более, нежели
к чему-то другому, надо бы отнестись с величайшей осмотрительностью.
Всякий юноша, не говоря уже о стариках, увидев или услыхав что-то редкостное
и необычное, не уступит легко в трудном споре и не примет сразу решение, но
остановится, очутившись словно бы на распутье. Один ли он совершает свой путь
или с другими людьми, но, раз он не слишком хорошо знает дорогу, он будет
спрашивать и самого себя, и других о том, что его затрудняет, и двинется дальше
не прежде, чем исследует основательно свой
путь и то, куда он ведет.
Небезопасно чтить хвалебными песнями и гимнами живых людей, пока они не
пройдут свой жизненный путь и не увенчают его прекрасным концом.
Человек, который, начиная с детства и вплоть до разумного, зрелого возраста,
сживается с рассудительной и умеренной Музой, услышав враждебную ей Музу,
презирает ее и считает неблагородной; кто же воспитался на расхожей, сладостной
Музе, тот говорит, что противоположная ей Муза холодна и неприятна. Поэтому, как
сейчас было сказано, в смысле приятности или неприятности ни одна из них не
превосходит другую. Зато первая чрезвычайно улучшает
жизнь людей, на ней воспитавшихся, вторая же – ухудшает.
Следует признать, что все величавое и склоняющееся к смелости имеет
мужественное обличье, то же, что тяготеет к скромности и благопристойности,
более сродни женщинам...
Я утверждаю, что в серьезных делах надо быть серьезным, а в несерьезных – не
надо. Этому-то и надо следовать; пусть каждый мужчина и каждая женщина
пусть проводят свою жизнь, играя в прекраснейшие игры, хотя это и противоречит
тому, что теперь принято.
Каждый должен как можно дольше и лучше провести свою жизнь в мире. Так что
же, наконец, правильно? Надо жить играя. Что ж это за игра? Жертвоприношения,
песни, пляски, чтобы суметь снискать к себе милость богов, а врагов отразить и
победить в битвах.
Какой же образ жизни станут вести люди, в должной мере снабженные всем
необходимым? Ремесла там поручены чужеземцам; земледелие предоставлено рабам,
собирающим с земли жатву достаточную, чтобы люди жили в довольстве... Но неужели
не осталось ни одного необходимого и вполне приличного дела для людей,
соблюдающих такой распорядок? Или каждый из них должен лишь жить, жирея
наподобие скота? Нет, утверждаем мы, это и несправедливо, и нехорошо, да и
невозможно, чтобы живущего так не постигла должная кара. А состоит она в том,
что праздное и беспечно разжиревшее существо становится добычей другого
существа, закаленного мужеством и трудами. Мы утверждаем, что людям,
живущим указанным способом, остается на долю очень немаловажное дело; наоборот,
оно самое важное из всего, что предписывается справедливым законодательством. В
самом деле, даже у тех, кто домогается победы в Пифийских или Олимпийских играх,
вовсе нет досуга для прочих житейских дел; вдвое или еще больше недосуг тому,
кто проводит свою жизнь в заботах о всяческой добродетели, телесной и душевной,
как это и было вполне правильно указано. Поэтому никакие посторонние занятия не
должны служить помехой для того, что дает телу подобающую закалку в трудах, душе
же – занятия и навыки. Кто станет осуществлять именно это и будет стремиться
достичь достаточного совершенства души и тела, тому, пожалуй, не хватит для
этого всех ночей и дней.
Правители, бодрствующие по ночам в государствах, страшны для дурных людей –
как врагов, так и граждан, – но любезны и почтенны для людей справедливых и
здравомыслящих; полезны они и самим себе, и всему государству.
Без пастуха не могут жить ни овцы, ни другие животные; так и дети не могут
обойтись без каких-то руководителей, а рабы без господ. Но ребенка гораздо
труднее взять в руки, чем любое другое живое существо. Ведь чем меньше разум
ребенка направлен в надлежащее русло, тем более становится он шаловливым, резвым
и вдобавок превосходит дерзостью все остальные существа. Поэтому надо обуздывать
его всевозможными средствами...
...Я нахожу, что речи наши во многом подобны
поэзии. И может быть, ничего удивительного нет в том, что взирая на мои речи в
целом, я испытываю радостное чувство. В самом деле, из большинства сказанных
речей, которые я знаю или слышал в стихах или в прозе, они мне показались самыми
сообразными и наиболее подходящими для слуха молодых людей.
Что же касается возбуждения смеха и шуточного подражания в слове, пении и
пляске действиям людей, безобразных телом и со скверным образом мыслей, то это
еще нужно рассмотреть и объяснить.
В самом деле, без смешного нельзя познать серьезного; и вообще
противоположное познается с помощью противоположного, если
только человек хочет быть разумным. Зато одновременно осуществлять то и другое
невозможно, если опять-таки человек хочет быть хоть немного причастным
добродетели. Но именно поэтому-то и надо ознакомиться со всем этим, чтобы по
неведению не сделать и не сказать когда-то совершенно некстати чего-то смешного.
Подобные подражания надо предоставить рабам и чужеземным наемникам. Никогда и ни
в коем случае не следует заниматься этим серьезно...
Итак, вы – творцы, мы – тоже творцы. Предмет творчества у нас один и тот же.
Поэтому мы с вами соперники и по искусству, и по состязанию в прекраснейшем
действе. Один лишь истинный закон может по своей природе завершить наше дело; на
него у нас и надежда. Так не ожидайте же, что когда-нибудь мы так легко позволим
вам раскинуть у нас на площади шатер и привести сладкоголосых артистов,
оглушающих нас звуками своего голоса; будто мы дадим вам витийствовать перед
детьми, женщинами и всей чернью и об одних и тех же занятиях говорить не то же
самое, что говорим мы, но большей частью даже прямо противоположное. В самом
деле, мы – да и все государство в целом, – пожалуй, совершенно сошли бы с ума,
если бы предоставили вам возможность делать то, о чем сейчас идет речь, если бы
должностные лица не обсудили предварительно, допустимы ли и пригодны ли ваши
творения для публичного исполнения или нет. Поэтому теперь вы, потомки
изнеженных Муз, покажите сначала правителям ваши песнопения для сравнения с
нашими. Если они окажутся такими же или если ваши окажутся даже лучшими, мы
дадим вам хор. В противном случае, друзья мои, мы этого никогда не сможем
сделать.
Итак, для свободных людей остаются еще три предмета обучения: счет и
арифметика составляют один предмет; измерение длины, плоскости и глубины –
второй; третий касается взаимного движения небесных светил... Трудиться над
доскональным изучением всего этого большинству людей не надо, но только лишь
некоторым. [...] Однако правильно говорится, что большинство людей не имеют
необходимых сведений в этой области и пребывают в невежестве...
Многого недостает человеку, чтобы стать божественным, если он не может
распознать, что такое единица, два, три и вообще, что такое четное и нечетное;
если он вовсе не смыслит в счете; если он не в состоянии рассчитать ночь и день;
если он ничего не знает об обращении Луны, Солнца и остальных звезд. [272]
...Но еще более боюсь я людей, прикоснувшихся к этим наукам, но
прикоснувшихся плохо. Полное невежество вовсе не так страшно и не является самым
великим из зол, а вот многоопытность и многознание, дурно направленные, – это
гораздо более тяжкое наказание.
Разве все мы, эллины, не полагаем, что длина и ширина так или иначе
соизмеримы с глубиной или что ширина и длина соизмеримы друг с другом? ...Это
никоим образом невозможно...
...Все мы, эллины, заблуждаемся относительно великих богов – Солнца и Луны.
[...]
Мы говорим, что они никогда не движутся одним и тем же путем, так же как
некоторые другие звезды, и поэтому мы их называем блуждающими.
Друзья мои, это мнение о блуждании Луны, Солнца и остальных звезд
неправильно. Дело обстоит как раз наоборот. Каждое из этих светил сохраняет один
и тот же путь; оно совершает не много круговых движений, но лишь одно. Это
только кажется, что оно движется во многих
направлениях.
Кроме законов есть и нечто иное, занимающее по своей природе среднее место
между наставлением и законом. ...Законодатель должен не только начертать законы,
но и, кроме того, включить в свой набросок мнение о том, что прекрасно и что
нет. А образцового гражданина это должно обязывать ничуть
не меньше, чем предписания, за неисполнение которых законы грозят наказанием.