В понимании достоинства мужа греки исходят из символического образа, который отсылает к эйдетическому совершенству и, как таковой, нуждается в обретении, а не в рассудочном усвоении. В докладе ставится эпистемологическая задача: сделать все от нас зависящее, чтобы иметь представление о реальном опыте древнего грека, когда он уподобляется благородному мужу. Хотя эта задача чрезвычайно трудно выполнима (а порой не выполнима вовсе), она кажется перспективной. Герменевтическая реконструкция, на мой взгляд, может быть применена не только к текстам, источникам, идеям, но также и к пониманию опыта, практики.

Античные ценности аристократической морали убедительны с точки зрения мудрости и традиции. Они, скорее, символы, нежели концепты. Эйдетический образ благородного мужа есть символ человеческого совершенства, которое гармонично, закончено, и воплощено в чертах личности великих основоположников эллинской культуры. При этом символ воспринимается непосредственно, разом, во всем величии совершенной формы, но при этом не поддается вербализации и концептуализации, то есть переводу на язык иных выразительных форм.

Совершенство в мудрости воспринимается не как отвлеченная идея, а как пример для уподобления божественному. Честолюбивое стремление к славе приводит не только к обретению личной добродетели, но и к осознанию причастности носителю совершенного образа, который бесконечно превосходит уподобляющегося в своем совершенстве. Сравнение мудреца с Аполлоном или полководца с Ахиллом подразумевает достижение если не тождества, то уподобления в опыте, родственности этого опыта, вследствие чего биография великого мужа наполнена деяниями, которые подобны тому, что творил бог или герой. Тут присутствует не просто подражание, но символическое отождествление опыта прославившегося мужа с опытом того, кому он уподобляется. Например, Платон не только чтит Сократа как своего учителя, но также уподобляется ему, символически перенося собственную творческую личность на совершенный образ Сократа. Диоген Лаэртский отмечает, что идею Платон обозначает разными именами, в числе которых есть такие как «образ», «образец» и «начало» (см. Диоген Лаэртский 1979, I, 64). Когда о Платоне говорят, что он учит о следовании «идее добродетели», то речь идет не только об осознании этой идеи, но и о практике уподобления тому, кто эту идею воплотил. При этом каждая добродетель, что особо важно отметить, уже воплощена в своем предельном совершенстве богами или героями, такими как Орфей, Мусей, Одиссей, Тесей, Геракл, Ликург и др. Поэтому можно предположить, что уже досократики в своем самосознании начинают воспринимать себя как уподобляющиеся «древним». Таким образом, совокупность древних великих мужей — это собирательное совершенство человека во всем разнообразии прекрасных черт и поступков.

Античная практика уподобления, обретая в лице Платона абстрактное, теоретическое обоснование, основывается, прежде всего, на искусстве подражания, следовании образцу, приобщении. Тем самым, уподобление возможно исключительно через опыт, который понимается как обретение добродетели и совершенствование в ней. Сама эта добродетель понимается не концептуально, а символически, как форма «переживания в себе» опыта того, кому подражают, взращивания в себе образа, который подобен образу бога или героя. Аристотель в «Поэтике» отмечает, что изображение великих мужей суть высшая задача искусства: «Трагедия есть подражание [людям] лучшим, [чем мы]» (Поэтика 1454b, 5). Если убрать заключенные в квадратные скобки добавления переводчика, то получится следующая формула практики уподобления: «Подражание лучшим».

В случае, когда Александр Великий уподобляется Ахиллу или Дионису, можно наблюдать достижение символической тождественности между образом Александра и образами бога или героя. Когда мы говорим: «Александр Великий в образе Ахилла», то он, с точки зрения обретенного опыта и достигнутого совершенства, и есть новый Ахилл, полностью уподобившийся и причастный герою. Уподобление — это, прежде всего, возвышенный опыт подражания совершенному существу, который не просто осознается и переживается, а который трансформирует личность того, кто подражает, словно отливая ее в новой форме.

В представлении Плутарха все великие мужи достигают совершенства, которое обретается путем благородного происхождения, личных и политических добродетелей, возвышенной простоты. Если вдуматься в значение античного выражения «обретение добродетели», то в свете практики уподобления становится очевидным конкретный, практический характер этого обретения, которое проявляется именно в повседневности как опыт правильной жизни. Это свидетельствует о том, что в сознании Плутарха и людей поздней античности практика уподобления совершенному образцу уже утрачивает свою конкретность; на первый план выходит воплощение «высокой нравственности». Великие мужи у Плутарха уподобляются героям уже метафорически, фигурально. Тогда как в классическую эпоху уподобление и подражание всегда конкретно и относится к тому, кому подражают. Можно предположить, что речь идет не об уподоблении добродетели, а об уподоблении носителю этой добродетели.

Практика уподобления строится вокруг идеализации биографии великого мужа, мифологизации его личности. Понимание деяний «лучших», «доблестных» и «благородных» требует особого жизненного пути, который должен выстраиваться вокруг эйдетических представлений о совершенствах, воплощенных героями, а также вокруг героического мира, который представляется наилучшим обществом. Древнегреческая биографическая традиция понимает уподобление с точки зрения подражания раз и навсегда сложившемуся образцу. Обобщенность портретных черт героев является неслучайной, поскольку здесь подразумевается эйдетический образ, которому все эти герои стремятся уподобиться. Это неизбежно порождает унификацию облика. В скульптурной форме обобщенный облик проявляется наиболее зримо. Родственность черт, поступков знаменитых мужей обусловлена тем, что уподобление совершенному образу является приоритетным по отношению к индивидуальным чертам и особенностям личности.

Личности и биографии великих мужей древности приобретают неизменность своего облика, словно находясь вне времени. Даже если назвать такой механизм традиционного сознания «мифологическим», следует все же признать, что тут дело не только в мифологии, но в наличии особого опыта, который можно пережить и осознать лишь через актуальное приобщение, уподобление великим мужам. Тем самым, античный эйдетический опыт не субъективен, а «традиционен», подражателен, причастен совершенному образцу.

По Платону процесс уподобления проходит с учетом незыблемого, непоколебимого авторитета древнего великого мужа, который в традиции воспринимается как героическая, мифическая, наполовину божественная личность (в частности, Орфей и Мусей понимаются Платоном (см. Государство, 364е) как потомки Селены и Муз). В «Протагоре» прямо указывается, что авторитет мудрого мужа исходит от богов. «Мудрость Продика, Протагор, есть, пожалуй, нечто издревле божественное», — полагает платоновский Сократ (Протагор 341а). Таким образом, можно допустить, что уподобление — это следование благородному примеру, который исходит от богов и потому достоин всяческого подражания.

Исходя из вышесказанного, можно предположить, что платоновское представление о древних великих мужах базируется на следующем убеждении: благородный муж творит исключительно великие дела, имеет добродетельный облик и говорит мудрые речи. В сущности, стремясь уподобиться Сократу, Платон представляет и своего учителя как причастного богам, мудрейшего и достигшего всех добродетелей мужа. Существуют разные предположения, почему Платон высказывал свои мысли от лица Сократа. На наш взгляд, в свете практики уподобления, Платон считал благородным и правильным высказываться не от своего имени, а имени мудрого учителя, что в античной традиции считалось вполне обычным. Вспомним пифагорейскую традицию возводить все достижения школы к ее основоположнику, независимо от того, кто из членов союза их впервые предложил.

Учитывая то, что генеалогия царей и аристократов возводилась к тому или иному богу (богам), то практика уподобления включала в себя подражание деяниям этих богов, вплоть до перевоплощения в их образ. Когда Александр представлен на монетах и медальонах в образе Ахилла и Геракла, следует учитывать такую характерную особенность античного менталитета, что приобщенный героям Александр обретает природу Ахилла и Геракла, полностью соответствуя им во внешнем и внутреннем облике. В народном сознании Александр в образе Геракла воспринимается как «второй Геракл», приобретая, тем самым, символическую личность. Тем самым, выдающийся муж уподобляется тому или иному герою в зависимости от происхождения или рода деятельности; этот выбор в любом случае не является субъективным, тем более случайным.

Поскольку о жизни в героический период имеются лишь легендарные представления, Платон считает возможным создать собственные идеологические мифы и использовать их в своих законодательных целях. От практики уподобления конкретному богу и герою Платон движется в направлении создания абстрактной совокупности добродетелей, уже лишенной героической персонификации. Это сопровождается и усилением теологических мотивов в творчестве Платона. Добродетельный муж уподобляется богам; поэтому древние благородные мужи оказываются излишними в системе «Законов». Стремление уподобиться богу сопровождается резким креном в сторону приоритета рассудительности как высшей добродетели, что обуславливает потерю интереса Платоном к более «практическим» воинским добродетелям. Это совпадает и с началом общекультурного упадка практики уподобления. Она воспринимается Аристотелем и Александром уже в значительной степени как условность, дань традиции, которая полезна, но уже вторична по отношению к новой идеологической цели прославления правителя и текущим политическим запросам. Простой и целостный образ древнего благородного мужа в эпоху эллинизма оказывается «традиционным» в несколько ином смысле; теперь он скорее основа идеологии, нежели практики.