Историко-философский подход к роману Апулея «Метаморфозы, или Золотой осел» предлагает множество интерпретаций, которые, как правило, варьируются в диапазоне от подражания Платону до иронического опровержения его мысли. Столь разнящиеся толкования обусловлены, с одной стороны, непростой сюжетной канвой, то и дело перемежающейся вставными новеллами, а с другой — многослойной структурой самого романного повествования. По этой причине произведение Апулея на протяжении многих веков привлекает внимание широкой читательской аудитории, завороженно следящей за драматическими перипетиями героя, и в равной мере инициирует своими бесчисленными смыслами углубленные интеллектуальные поиски.

За основу предлагаемого рассмотрения берется, на первый взгляд, вполне формальный принцип: фокусирование на голосе рассказчика. Однако такой ракурс позволяет яснее увидеть и логику нарративных ходов, и оправданность усложнения романного пространства. Тематизация проблемы автора, ставшая в ХХ веке весьма актуальной усилиями Ролана Барта и Мишеля Фуко, поставила под сомнение законы выстраивания художественных текстов и подвела некую черту под историей литературы, где автору традиционно отводилась ведущая роль. Обращение же в таком структуралистском контексте с беккетовским вопросом «Кто говорит?» к истокам романного жанра — в лице Апулея — тоже оказывается весьма продуктивным. Чередование повествователей в «Метаморфозах» предвосхищает те беллетристические возможности, которые открыла только современная литература. Текст античного романа, который кажется совершенно однородным, оборачивается — в попытках установить «авторство» того или иного повествовательного фрагмента — лабиринтом расходящихся и множащихся голосов. Собрать их воедино может только читатель, пускающийся в детективное расследование за ускользающим авторским Я; и даже знание об обреченности этих поисков не способно уменьшить его азарта или ослабить любопытства.

Таким образом, роман Апулея предстает в заданной перспективе своего рода литературным палимпсестом, где за маской очередного рассказчика скрывается не фигура автора, а, пожалуй, определенный тип дискурса. И подспорьем для различения возможных способов организации художественного текста служат не хитросплетения сюжета, а особая риторика выстраиваемой речи. И даже многочисленные аллюзии на общеизвестные платоновские «мифы» используются Апулеем не в идеологическом ключе — с целью развернуть или подкрепить мысль Платона, а скорее, как сказал бы Ролан Барт, в антиидеологическом смысле — для обозначения некоторого языкового топоса. Виртуозность, с которой Апулей переходит от одного идиолекта к другому (иногда в рамках отдельного пассажа), во-первых, опровергает устоявшееся представление о линейно-кумулятивном развитии истории литературы в парадигме от простого к сложному, а во-вторых, позволяет его произведению звучать в высшей степени современно.